чем десять генералов, но об этом,
мы как-нибудь потом поговорим.)
Свобода видится нам в будущем, и это
нас заставляет строить планы, зная,
что им, почти наверняка, не суждено
исполниться. Что делать? Как и прежде
свой год я начинаю сентябрем.
(август - сентябрь)
II
Судьба - обманутая женщина,
не знающая, как прощать обманы.
Она хранит их в ящике стола,
и ближе к ночи, справившись с делами,
порывшись меж расписок долговых,
предсмертных писем, лживых обещаний
находит, достает, и, отряхнув
от пыли слов и тараканьих лапок,
внимательно рассматривает. Я,
когда приходит очередь моих
(Невинных, право же, не стоящих вниманья
такой серьезной, занятой особы,
ведь мелочи, ей-богу, пустяки), вдруг чувствую,
где б в это время ни был
с друзьями водку пью или пытаюсь
склонить подружку наконец принять
такое пустяковое решенье,
или хочу, что, кстати говоря,
со мной теперь случается все реже,
найти сечение рассеянья,
так вот, что б я ни делал в ту минуту, это...
На редкость отвратительное чувство:
как будто приговор произнесен.
Клинок над головою занесен,
и не спастись... Нет, хуже,
много хуже:
все то же, но отсрочен приговор.
Был прав, печально прав старик Тарковский:
'Как сумасшедший с бритвою в руке'.
Мы у судьбы что псы на поводке.
Я обманул ее. И мой обман
сошел за правду. Мне поверил
плешивый отставник в военкомате.
Он выдавал повестки на расчет
и горд был важностью работы,
порученной ему. Он исполнял
нехитрые свои телодвиженья,
так, словно дедушка его - испанский гранд,
а он назначен королем принять
ключи от павшей крепости и шпаги
плененных офицеров. Он царил
за небольшим облущенным столом,
где возлежали символами власти
гроссбух и папка, полная повесток.
К столу тянулась очередь, и я
пристроился в ее хвосте. Держава
решила, что Байкалову пора
расстаться с университетским третьим курсом
и славно послужить с ружжом в руках.
С державою не спорят. Я явился.
Топталась очередь, вздыхала и курила,
томилась ожиданьем, потихоньку
текла. И вместе с ней, переминаясь,
читая (сдуру? или с непривычки?)
насупленные хмурые призывы
быть бдительным, старательно хранить
военные секреты государства,
границу на замке и шиш в кармане,
которыми все стены заведения пестрели,
я двигался к столу. Оттуда доносилось:
'Фамилия' - невнятное ворчанье
'Не слышу, громче' - рев осла весною,
учуявшего запах близкой самки
плевок на пальцы - шумное листанье
страниц гроссбуха - 'Распишитесь'
'Дальше' - 'Фамилия'.
И вновь по той же схеме.
Передо мною в очереди был
неровно стриженный затылок
с раскинутыми в стороны ушами.
То собирался в складки он,
то шел волнами,
короче говоря, воспринимал
происходящее всей кожей
и очень нервничал.
(Не знаю, как я смотрелся со спины,
надеюсь, что не так забавно.)
Но настоящий шторм поднялся,
когда он подошел к столу.
Вопрос 'Фамилия?', помимо
ответа, тихого настолько,
что я не смог его расслышать,
привел в волнение затылок.
(А я подумал: 'Баллов шесть')
- Не слышу, громче!
(Восемь баллов)
- Студент?
- Студент. (Мои приборы
зашкалило)
- Какого курса?
- Второй. (Пошел ко дну 'Титаник',
затоплен флагман 'Петр Великий',
в горах Кавказа сел на мель
