Я торопливо заговорил. Речь моя был не слишком логична, но одна мысль прошивала ее красной нитью: он может, если угодно, дурачить публику, но не имеет права так поступать с друзьями, которые несут на себе всю тяжесть его избирательной кампании, а особенно со мной.

— Может быть, это не очень принципиальный мотив, господин президент, — сказал я в заключение, — но я только так это понимаю.

— Пожалуйста, присядьте, Джин, прошу вас, — сказал он отеческим тоном.

Я сел. Он покинул свое вращающееся кресло, обошел стол и присел на край, на свое любимое место возле золотого ослика. Одна нога его раскачивалась в воздухе.

— Что именно вы хотели бы знать, Джин?

— Все, что вы узнали от ФБР, господин президент, — ответил я. — Я заслужил ваше доверие, сэр. Думаю, что и другие тоже, но сейчас я говорю о себе. В эту кампанию мне доставалось, как никому. Вы поставили меня в такое невыносимое положение перед прессой, что я… — Тут я полоснул себя ребром ладони по горлу. — Короче, с меня этого вот как достаточно, господин президент.

Он улыбнулся.

— Вы считаете, что я могу скрывать факты от народа, но не от вас, не так ли?

— Совершенно верно. — Я собирался высказать ему все, что думаю о Любине и Грире, но почему-то сейчас мне было трудно об этом заговорить. — Пока вы мне не доверяете, от меня здесь мало толку.

— Если вы сейчас подадите в отставку, — сказал он, — вы нанесете огромный вред и мне, и всей нашей партии.

— В этом я не уверен, — возразил я. — Это будет однодневной сенсацией, не более. Кроме того, я могу привести тысячу причин, — нервное истощение, язва, переутомление и тому подобное. Да и вообще, что бы со мной ни случилось, так больше продолжаться не может, господин президент.

— Ирландская гордость?

В другое время я бы взорвался, но теперь я чувствовал не гнев, а только горькую обиду. Больше всего мне хотелось поскорее с этим покончить.

— Человеческая гордость, — сказал я. — Если вы этого не понимаете, господин президент, нам не о чем говорить.

— Да, видимо, не о чем. — Он взглянул на меня как в былые дни, с симпатией и уважением. Затем вдруг наклонился вперед и крепко взял меня за плечо.

— Джин, — сказал он, — я знаю, что вы думаете. Вы думаете, ФБР раскопало нечто порочащее Стива, и я пытаюсь это скрыть, потому что боюсь скандала, боюсь поражения на выборах.

— Да, я так думаю, — сказал я. — Но не в этом дело, господин президент. Дело в том, что вы скрываете от меня факты, какие бы они ни были. А на всю эту историю мне, честно говоря, плевать!

— Что-то не верится, — проговорил он с хитрой улыбкой. — Вы на себя клевещете, Джин.

Я чуть не расхохотался. Ни моя девушка, ни мой босс не допускали и мысли, что у меня могут быть нормальные эгоистические побуждения. Как человеку понять себя, если даже самые близкие люди отказываются его понимать?

Роудбуш склонился к календарю.

— Сегодня двадцать девятое сентября, — сказал он. — Джин, вы можете дать мне еще десять дней?

Я был ошеломлен. Мысль о компромиссе не приходила мне в голову.

— Боюсь, что я вас не понимаю, — промямлил я.

Он полистал календарь.

— Десять дней, — сказал он. — Подождите до девятого октября. И тогда вы либо получите все донесения ФБР, либо уйдете и напишете целую страницу в «Нью-Йорк таймс», объясняя всем и каждому, почему вы ушли.

— Не улавливаю вашей мысли, — сказал я. — Что такого я узнаю через десять дней, чего вы не можете мне сказать сейчас?

— А между прочим, Джин, в общем-то вы правы. Я очень беспокоюсь за результаты выборов, гораздо больше, чем показал это на совещании. Но я надеюсь, — и донесения ФБР подтверждают мои надежды, — что нам все удастся уладить наилучшим образом через десять дней.

— Но к тому времени вы уже можете оказаться битым кандидатом, несмотря ни на что, — возразил я. — Боюсь, вы не представляете, как быстро падают наши шансы.

— Благодарю за «наши шансы», — сказал он с улыбкой. — Но, кажется, не это вас беспокоит. Вы хотите, чтобы я поверил в вас, а я с вами торгуюсь. Дайте мне эти десять дней. Джин, и я поверю.

— Не знаю…

— Я думаю, это будет разумно, — сказал он убеждающим тоном. — В конце концов, мы работаем вместе четыре с лишним года.

— Я ведь не многого прошу, — пробормотал я, чувствуя, что сдаюсь. — Я только хочу, чтобы от меня не скрывали факты, хорошие или плохие.

— А я говорю: вы будете полностью в курсе дела через десять дней, — сказал он. — Если не согласны, можете собрать все ваши секретные документы и отправить авиапочтой в Спрингфилд.

Теперь он улыбался мне открытой, теплой улыбкой. Она была неотразима. Решимость моя растаяла.

— Договорились? — спросил он, протягивая мне свою большую руку.

Я машинально пожал ее.

— Хорошо, господин президент.

И вскоре я уже шел в полутрансе к своему кабинету, живое доказательство того, что даже решительному человеку трудно устоять перед обаянием Роудбуша.

Джилл встала мне навстречу, уперев руки в боки.

— Тебя что, загипнотизировали? — спросила она.

— Вот именно, ты нашла нужное слово.

Я дошел до своего кресла и свалился в него, словно меня толкнули.

— Можно собирать вещи? — спросила она.

Я покачал головой.

— Мы остаемся.

Затем рассказал ей обо всем: и о совещании, и о нашем разговоре с президентом.

— Бэби, тебя купили за пряник, — сказала она. Длинные волосы обрамляли ее лицо, скорбное, укоризненное.

— Нет, это просто компромисс, на десять дней.

— Джин, — сказала она. — Ты непоследователен. Ты сказал, что уйдешь, но не ушел.

— Не так это просто. Президент был совсем другой сегодня. Нельзя так просто взять и хлопнуть дверью, когда он… когда он тебя просит.

— Ты не смог отстоять то, что считаешь правильным, — наставительно сказала она. — Тебе польстили, и ты попался на удочку.

— А ты бы что сделала на моем месте?

— Ушла. Я бы сказала ему, что не могу работать с человеком, который обманывает народ, — именно то, что думаешь ты.

Ну вот, теперь меня обвиняют в отказе от принципов, которых у меня никогда не было. От ее женской логики можно было рехнуться!

— Да, ты бы сказала, — усмехнулся я. — Тебе двадцать четыре года, но ты еще сама не знаешь, о чем говоришь, и ничего не смыслишь в политике.

Несколько секунд она внимательно изучала меня, затем села за машинку и начала яростно барабанить по клавишам. Вскоре треск прекратился, она выдернула из машинки лист бумаги, быстро пересекла кабинет, вручила мне листок и вернулась за свой стол.

Передо мной лежало следующее послание: