Меня в раннем школьном возрасте заподозрили в музыкальности - и пошла писать губерния. Родители поднатужились и купили пианино. Чтобы у нас все было как у людей... Пианино было хорошее, русское, кстати сказать. Ради него надо было отказываться от многого другого, чего нам с Сари хотелось. Мол, на все денег не хватит; зато будет пианино. Я досадливо отмахивалась: 'Да ну его! Давайте лучше купим кукольную мебель и плюшевую собаку-качалку'. Однако родители купили пианино, и идиотская качалка (кто же на собаку верхом сядет?) так и осталась несбыточной детской мечтой, повторявшейся и варьировавшейся в наших многочисленных рисунках. Пианино же в рисунки так ни разу и не попало. Зато оно в реальном виде поселилось сначала в детской, а потом в большой комнате. Там оно стоит и по сей день, превратившись в 'памятник погибшим деньгам', по выражению матери моей питерской хозяйки. У нее дома в городе Мариуполе тоже стоит такой памятник.

Я прошла тестирование в музыкальной школе, но меня не приняли из-за зрения. Создавать какие-то особые условия для моей персоны в школе не было возможности. Рекомендовали подыскать мне частного педагога.

Педагог нашелся, по-видимому, без труда. Мама уже имела опыт в нахождении для меня учителей. Должна сказать, что у мамы в этих делах была какая-то особая везучесть, ибо и на этот раз учительница нашлась из ряда вон хорошая. Но вот мы были учениками из ряда вон плохими. Говорю 'мы', так как Сари, видя, как я занимаюсь, тоже стала терзать пианино и в ней тоже нашли зачатки музыкальности. Какое-то время с нами вместе ходила на уроки и моя школьная подруга Яна.

Не то чтобы мы были совсем уж тупыми учениками... Пожалуй, просто нерадивыми. Даже Сари при всей своей добросовестности частенько не выучивала заданные уроки. И не очень-то мы были музыкальными, если честно. А главное детки мы были современные, нам подавай что-нибудь а-ля 'собачий вальс'. (Кстати, 'собачий вальс' по-фински именуют 'кошачьей полькой'.)

Учительница наша, Тертту Хакулинен, была женой пробста, то есть, по-православному, протоиерея. Как на Руси говорили, из колокольных дворян. И современная уличная пошлятина была исключена ею начисто.

Вот сейчас изредка читаешь или слышишь о жизни в Финляндии в начале и даже в середине ХХ века и диву даешься, какое все-таки милое явление эта финская провинциальная духовная интеллигенция. Все эти пастораты, чьи отпрыски писали стихи или дневники, отправлялись учиться куда-то в большие города, а на Рождество все ехали домой на каникулы, и на родной железнодорожной станции их встречал кучер с розвальнями... Дома тепло, горят свечи, на полках книги, на пюпитре ноты... Все спокойно, чинно, красиво... И газеты читают, и просветительством занимаются, и традиции хранят...

Что-то из всего этого, хотя в несколько разбавленном виде, чувствовалось в доме Хакулинен, куда нас раз в неделю везла мама на уроки фортепьяно. Чувствовалось, но, увы, не ценилось нами. Как и сама музыка, к которой Тертту старалась нас приучать.

Уроки она наверняка давала не от нужды в заработке, а от желания приобщить, показать, слегка направить. А уж дальше сами. Уже в том, как она называла нас своими 'сойттолапсет', улавливалось ее какое-то уж очень ответственное отношение к нам. И не только в плане фортепьянных успехов. Никогда я не слышала из ее уст нравоучений. Если кто-нибудь из нас играл совсем плохо, то есть невооруженным ухом слышно, что пьеску дома и пальцем не тронули, она могла отстранить лентяя от рояля и сказать: 'Выучишь к следующему разу'. Никогда она не позволяла себе оскорбительных, надменных жестов или высказываний. Никогда.

Пока одна из нас мучилась у рояля, другая общалась с собакой. Это был охотничий пес с трудной биографией. Получилось так, что он много раз переходил от хозяина к хозяину и в результате слегка потерял ориентиры. Он не был злым, но и воспитанию поддавался туго. Оставался очень шумным, прыгучим и подвижным существом. Семья пробста приняла его от каких-то знакомых, которые, отчаявшись найти ему нового хозяина, уже собирались усыпить пса.

Тертту относилась к собаке с тем же ангельским долготерпением, что и к нам, хотя картину старомодной пасторатской идиллии пес здорово портил: царапал когтями паркет, прыгал по дивану и креслам, бил хвостом-палкой по всему, что оказывалось в зоне досягаемости, и, проносясь по комнатам, ронял то одно, то другое.

Псу не суждено было оставаться в пасторате. Прожив там года три, он опрокинул по неосторожности проходившую по двору бабушку, запутав ей ноги своей длинной цепью. Бабушка попала в больницу с несколькими переломами. После этого случая она настояла на том, чтобы собаки в их доме больше не было. И пес еще раз поменял хозяев. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Я тогда в своем детском максимализме не одобрила решение отдать собаку. Ведь пес был не виноват, это у него вышло случайно. Лучше бы отдали бабушку...

Скоро и нашим занятиям на фортепьяно пришел конец. Я уехала на весенний семестр шестого класса в школу-интернат для слепых, и Сари без меня ходить на занятия к Тертту перестала. Вообще в детстве ей выпала скучноватая участь всегда плестись за мной хвостиком. Теперь она вышла в люди: купила двухкомнатную квартиру в Хельсинки, работает в научно-исследовательском центре и попутно пишет диссертацию. А ее незадачливая старшая сестра мается в Питере без работы, имеет восемнадцать метров коммунальной жилплощади и до сих пор ищет свое место в жизни, подобно сопливому подростку.

С тех пор прошло лет двадцать. Теперь жалею, что так легкомысленно ушла от занятий на фортепьяно. Все-таки за плечами уже был кое-какой труд, и свой и учительский. И все кануло впустую! Теперь я даже 'собачьего вальса' (он же 'кошачья полька') не сыграю. Но сойттолапси Тертту я осталась навсегда. Она меня - как и всех остальных своих учеников - помнила. Если видела мою маму где-то в городе, спрашивала о нас с Сари. На мой выпускной праздник пришла с подарком, чем меня очень обрадовала; это ведь было спустя семь лет после тех наших уроков.

Тертту и ее мужа уже нет на этом свете. Они погибли в автокатастрофе. Темной осенней ночью - такой же, наверное, как и сейчас, когда я это пишу -откуда-то возвращались: он за рулем, она рядом на переднем сиденье, когда вдруг из леса на трассу выскочил лось, и они на большой скорости врезались в него. Говорят, что смерть у обоих наступила мгновенно.

Вот так еще одна глава детства закрыта. Мне остается только мысленно кричать своему бывшему педагогу на тот свет: 'Вы были правы! Правы во всем! Я помню и ценю! Не все прошло даром!'

СТАДО

В четвертый класс меня перевели в нашу ближнюю школу.

В том году школа эта получила нового энергичного директора, который был рад-радехонек взять меня под свое крыло. Он был донельзя тщеславен, а на мне как раз можно было продемонстрировать, какая у него образцовая школа, как хорошо там решены проблемы плоховидящего ребенка. Когда я получила от Общества слепых тогдашнее новшество - экран-увеличитель, он пригласил журналистов и устроил иллюстрированный материал о себе и обо мне в популярный журнал. Статья была благостно оптимистическая.

Кстати сказать, директором нашего учителя не называли. В маленьких школах (а наша все-таки считалась маленькой) звание директора заменялось чем-то вроде 'главучителя'. Нашего главучителя такая дискриминация оскорбляла до глубины души. Чем он хуже других? Он ведь не виноват, что школа у него маленькая.

В своем полном крахе в этой школе я еще долгие годы обвиняла именно учителя. В новой школе общая атмосфера была не та, к которой я привыкла в старой. Я не говорю, что там мы были такими уж ангелами. Нет. Мы ссорились, мальчики иногда дрались, Тарья дразнила меня, пользуясь моим дремучим невежеством по части женских секретов... Однажды Яска получил по школьной почте целый конверт мусора из карандашной точилки. Правда, это было уже явным криминалом и отправитель письма извинился перед Яской. Но, несмотря на все это, мы жили по законам семьи, а тут - по законам стада. Я не знала, как себя вести, растерялась и с первых шагов совершила массу глупостей. Я испортила свою репутацию, стала посмешищем. А в детском коллективе, вернее в детском стаде, из такого положения обратного хода нет.

Я бы сравнила себя с обезьяной, которая сидит в клетке и которую снаружи дразнит палкой праздная толпа. Что бы обезьяна ни делала, все вызывает смех у толпы. Обезьяна пытается выхватить палку у своих мучителей, скалит зубы, бросается на прутья клетки с кулаками. Меня стали водить к психологу и обсуждать, как я должна себя вести, чтобы выпутаться из этой ситуации. Все было напрасно. Как бы хорошо я себя ни вела (а я не вела), прутья оставались прутьями. Единственный выход - это уйти в другой коллектив и начать