что на Земле, как и на Небе, за любовь нет наказания.

Твоя вина в том, что:

Ты молился корыстно,

Ты притронулся к заветной воде,

Ты имел связь с чадом, которое благословил, то есть, по сути, с духовной дочерью.

Она будет осуждена? - спросил Гевил.

Нет - сказал Иегудил.

Гевил по чину поклонился. Иегудил сложил ладони крестом в знак того, что по-братски сострадает ему.

Ангел лежал, обнимая жену и дочь, и думал:

Я зарыл в эту землю все мои таланты - и вот две женщины - мой урожай.

В дверь громко постучали, Ева тревожно взглянула на мужа.

Успокойся - сказал Гевил - у нас еще три дня, это какой-нибудь зверь пришел лечиться.

На крыльце стояла старуха. Ангел остался в дверях и расправил, закрывая вход, крылья. Он догадывался, кто хочет говорить с ним.

Старуха потёрла губу уголком платка и, опершись на клюку, быстро зашептала по-арамейски:

Просили передать: поклонись Светоносцу, первому из вас, и тебе не только оставят эту жену, но и дадут возможность стать отцом целого народа славных исполинов, которые унаследуют мир.

Гевил улыбнулся, помолчал, потом сказал на ангельском языке:

В наказание за грехи я готов до трубного гласа сидеть в яме, полной гнилых червей, но никогда не пойду против Господа, сотворившего Небо и Землю.

И добавил волшебное слово: Аминь.

Старуха пыталась было закрыть уши, но слово уже влетело в нее и жгло изнутри. Из носа старухи пошел пар, потекла зловонная жижа.

Гевил запер дверь и поднялся к жене.

Ева - сказал Ангел - скоро мы расстанемся. Я буду молиться за вас. Береги девочку и не бросай люльку, она еще послужит ей.

Я буду очень далеко, и даже на том свете мы не увидимся. Но у нас еще целых три дня, так не будем же их терять.

Гевил был наказан черной работой. Он убивал кистеперых китов перед Потопом, резал египетских первенцев, разрушал Содом. Среди узников на небесной галере он был хорошо известен.

Ева отправилась по степи к Иаван-городу, к спине её была приторочена люлька с ребенком, из-под ремней сочилась кровь, из грудей - молоко. Капли смешались в следах, так появились первые опийные маки.

Ангелика росла тихим задумчивым ребенком, в ее волосах среди огненных прядей пробилось сизое перо.

8. КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ

Марина пришла в себя в больнице. В истории болезни значилось: отравление угарным газом.

Соседи-алкоголики растопили камин, который в последний раз пробовал живой огонь, должно быть, году в двадцатом, когда доктор Тойфель уничтожал семейный архив. Едва в изразцах заплясало шальное пламя, из трубы, забитой прошлогодним снегом, тяжело ухая, вылетела опаленная сова.

Марина знала, что диагноз не верен. В ее легкие просто попала вода из сновидения.

Она помнила смутно: какие-то люди бегали вокруг нее, били по щекам, но больно не было, стало быть, били внутри сна.

Человек в пространстве мечты легок и неуязвим. Он прыгает, как мячик, летает, как волан, и всегда возвращается целым и безмятежным, о какие бы скалы ни разбивался во сне.

Однажды Марине случилось проучить на той стороне наглеца. Она наотмашь лупила негодяя бамбуковой палкой, но на нем не появилось и царапины, обидчик противно смеялся и показывал палец.

Соседи по площадке действительно угорели, но это случилось за толстой глухой стеной, в каких делают тайники для золота, а у Марины были открыты окна. Спасатель услышал, как она стонет, и решил, что и в этой квартире газ. Так или иначе, сестра могла задохнуться, но ее откачали.

Когда Марина, слегка пошатываясь, вошла в ординаторскую и представилась коллегам, ей предложили кофе и телефон. В сигарете отказали, не сильно и хотелось.

Сначала она позвонила в институт, сказала, что заболела.

Ей ответили: Ладно, тебя тут какой-то голландский фотограф искал.

Затем нашла по справочнику номер частной наркологической клиники, набрала и попросила доктора Краснова, своего однокашника.

Через час Краснов прилетел на своем зелёном тропическом пассате и забрал ее. Следуя старому правилу 'извлекай из беды пользу', Марина извлекла выходной.

Куда, - сказал доктор, - домой или в гости?

Мне бы воздуху, - сказала Марина, улыбнулась ласково, и они отправились в Лахту.

Волны катились на пляж, вода шлепалась о песок и пенилась, и шипела как масло, ломтики тростника и сосновые шишки жарились в ней. Марина сидела, обхватив коленки, и наблюдала, как грозовое облако, осторожно, чтобы не потревожить тяжелое брюхо, обходит купол собора в Кронштадте. Блики света играли на острых гранях креста.

На заливе случился замор, мелкие судаки, лещи и карпы лежали на желтом песке, как перламутровые раковины, а в полосе прибоя перекатывались крупные, как поленья, их деды и отцы.

Про рыбу не говорят умерла, - думала Марина - но заснула. Этот берег не тает, потому что рыбы держатся за него в своих снах, пока их клюют вороны и чайки. Наверное, захлебнувшись во сне, я лежу сейчас там, на отмели, на Луне, вытянувшись изысканно, как пьяная русалка, жуки устроили во мне столицу и пир, и вода капает в ухо, как в греческих часах.

Краснов, - сказала Марина - как ты думаешь, на небесах бывают заморы? Вообрази себе: белый Ангел врезается в желтый столб заводского дыма, падает на облако, а там все уже темным-темно от неживых крыльев.

Она говорила медленно, не столько напирая на слова, сколько подчеркивая паузы. Доктор знал, к чему этот театр, он сел рядом с Мариной, обнял за плечи, чмокнул в висок.

Ну что, поехали? - сказал доктор.

Посидим до пятой вороны, - сказала Марина, - и отправимся, хорошо?

Боже мой, - подумала Марина, - стоило мне пять лет назад сделать вот так рукой, и была бы я теперь Краснова, и был бы у меня дом в Юкках, соль на губах и белый рояль в зарослях декоративного дрока.

Марина засмеялась и поцеловала доктора.

Ее поцелуй был подобен тому, как ласточка утоляет жажду, срывая в полете каплю с волны.

Она смотрела, прищурившись, как ветер забивает в волны серебряные гвоздики, искала слово, чтобы описать сложносоставное облако, считала ворон, видела как самолеты нарезают в небесных полях длинные белые борозды, и Архангелы, словно в отместку, кидают в них семена первого снега, и вдруг вспомнила, словно вышла из тени на свет, что брат давно должен был бы появиться, да не появляется.

Трубка Краснова не работала, и Марина заторопилась домой. В прихожей, не закрыв дверей, набрала справочную аэропорта и безвольно опустилась на пол. Ее давешний сон настойчиво прорывался в явь, пятном проступал сквозь ткань дня, торчал из его мешка острым шилом.

О ком ты плачешь, женщина,

Об умершем сыне?

Нет, оставьте меня в покое, еще рожу.

О ком ты плачешь, женщина,

О погибшем муже?

Нет, не прячьте ремень и бритву,

Найду другого.

О ком же тогда ты плачешь?

О том, кто роднее отца, сына и мужа,

О брате,

Другого нет, и негде взять.

Марина выставила доктора, выключила радио, села, закутавшись в одеяло, и тихонько заскулила. Она боялась пропустить звонок диспетчера, который обещал связаться, как только пассажиры в Хельсинки пройдут перерегистрацию. Дурацкая мысль вертелась, как муха, отвлекала - вместо того, чтобы посыпать голову пеплом, стоит покраситься.

Со слезами из глаз вытекали воспоминания, капали в чашку с чаем, плавали на поверхности, как пенка на молоке:

Отец взял ее на плечи, а за руку ведет другого ребенка, идти по скошенному полю колко, ребенок плачет;

Она плавает в заливе, залив мелкий, она трется о стиральную доску песка загорелым телом, воспламеняется и не хочет вылезать, а с берега уже машут;

Ослепшая женщина бредет выжженной степью, на спине качается люлька, на кургане замерли всадники, один указывает на женщину серебряной рукоятью плети.

Марина поняла, что вышла за пределы своей памяти, и кто-то другой плачет ее глазами. Тут зазвонил телефон, и заговорил на хорошем русском голландский фотограф.

Прошу простить за вторжение, но, кажется, я могу помочь вам в поисках брата. Кроме того, у меня к вам есть и профессиональный интерес. Давайте встретимся.

Давайте, - сказала Марина.

Где и когда, - спросил фотограф.

У меня, сейчас, - и продиктовала адрес.

Фотограф оказался довольно молодым человеком азиатской наружности, предположительно, индусом. Он вошел без приглашения, едва она отворила дверь, и рой насекомых влетел вместе с ним в прихожую, как облако пара с мороза. Марина не успела удивиться, как