— Ваша воля, сударь, но ввиду разрыва нашего соглашения прошу вернуть мне список двадцати семи.

— Для чего он вам?

— Чтобы обратиться к другому посреднику.

— Напрасно, Жильбера не спасти.

— О нет! О нет! Я считаю, что наоборот, после сегодняшнего инцидента, во время которого Вошери был убит, нет ничего легче, как помиловать Жильбера, и все признают поступок справедливым и гуманным. Отдайте мне список.

— Нет.

— Черт возьми, однако, коротка ваша память, да и совесть не особенно чуткая. Вы уже забыли свои вчерашние обязательства?

— Вчера я имел дело с господином Николем.

— Ну?

— Вы не господин Николь.

— В самом деле? Кто же я?

— Назвать вам?

Николь не ответил и рассмеялся. Острота ситуации забавляла его. Прасвилль почувствовал некоторое беспокойство.

Николь придвинул стул совсем близко к конторке, положил оба локтя на бумаги, поглядел в упор на своего собеседника и бросил насмешливо:

— Итак, Прасвилль, вам известно, кто я, и все же вы имеете смелость вести со мной подобную игру?

— Да, я имею эту смелость, — сказал Прасвилль, принимая вызов.

— Это доказывает, что считаете меня, Арсена Люпена, назовем это имя, считаете меня полным идиотом, шляпой? Да?

— Бог мой, — усмехнулся Прасвилль, похлопывая по карману для часов, куда он запрятал хрустальный ларчик. — А что можете вы теперь сделать, когда глаз Добрека здесь, а список 27-ми находится в нем?

— Что я могу сделать? — повторил Люпен с иронией.

— Ну да! Раз вы лишены талисмана, вы уже не что иное, как обыкновенный смертный, хотя и отважившийся явиться в самое сердце префектуры полиции, несмотря на присутствие у каждой двери нескольких десятков парней, к которым на помощь прибежит, если понадобится, еще сотня-другая.

Г-н Николь пожал плечами и с сожалением поглядел на Прасвилля.

— Знаете, что случится, господин секретарь? Вам эта история вскружила голову. Овладев списком, вы почувствовали себя не то Добреком, не то д'Альбюфе. Вы и не думаете отнести его начальству и тем уничтожить этот источник позора и бесчестия. Нет, нет, вас вдруг охватывает соблазн, вы опьянены возможностью, вы говорите себе: документ здесь, у меня в кармане, с ним я всемогущ. Он даст мне богатство, безграничные возможности. Что, если я воспользуюсь им? Пусть Жильбер и Кларисса Мержи умрут. Этого негодяя Люпена упрячут в тюрьму…

Он склонился перед Прасвиллем и тихо, тоном дружеского совета сказал:

— Не делайте этого, дорогой мой. Не делайте.

— Почему же?

— Это не в ваших интересах, поверьте.

— Вот как?

— Да, или, если уж вам непременно хочется это сделать, соблаговолите раньше рассмотреть все двадцать семь имен списка, который вы только что у меня забрали, и прочитайте имя, стоящее в нем третьим.

— Что же это за имя?

— Имя одного из ваших друзей.

— Кого именно?

— Экс-депутата Станислава Воранглад.

— Ну, и дальше? — спросил Прасвилль, заметно теряя самообладание.

— Дальше? Спросите себя, не раскроет ли хотя бы самое поверхностное следствие, кто разделял с ним некие доходы.

— Кто это?

— Людвиг Прасвилль.

— Что вы такое мелете? — пробормотал Прасвилль.

— Я не мелю, а дело говорю. И говорю, что, если вы хвастали тем, что сорвали с меня маску, то и ваша не крепко держится и из-под нее виднеется нечто привлекательное.

Прасвилль встал. Люпен, ударив кулаком по столу, воскликнул:

— Довольно дурить, сударь. Уже двадцать минут, как мы кружим вокруг да около. Достаточно. Надо заканчивать. Прежде всего оставьте пистолеты. Не воображайте, что они меня страшат. Однако закончим. Мне некогда.

Положив руку на плечо Прасвилля, он отчеканил:

— Если через час вы не принесете мне бумаги, сообщающей, что декрет о помиловании подписан… Если через час и десять минут я, Арсен Люпен, не выйду отсюда совершенно свободно, цел и невредим, сегодня вечером в четырех газетах Парижа появятся четыре письма из вашей переписки со Станиславом Воранглад, которые он мне только что продал. Вот вам шляпа, трость и пальто. Спешите. Я жду.

Самое необычайное в этом повороте дела было то, что Прасвилль не выразил ни малейшего протеста, даже не попробовал бороться. Перед ним обнаружилось во всей полноте, во всей силе могущество лица, именуемого Арсеном Люпеном. Он и не подумал даже вступить с ним в спор, утверждать, что письма уничтожены депутатом Воранглад или что Воранглад не отдал бы их потому, что это не выгодно для него самого. Он не произнес ни слова. Он чувствовал себя в тисках, разжать которые не могла никакая сила. Ему оставалось только подчиниться. И он подчинился.

— Через час, — повторил Люпен.

— Через час, — покорно сказал Прасвилль.

Между тем ему захотелось выяснить.

— За помилование Жильбера мне будет возвращена корреспонденция?

— Нет.

— Как нет? Тогда не к чему…

— Она будет вам возвращена ровно через два месяца после того дня, как я и мои друзья устроим побег Жильбера, пользуясь слабым надзором за ним стражи, которая получит на это распоряжения.

— И это все?

— Нет. Еще два условия.

Какие?

— Во-первых, немедленно выдать чек в сорок тысяч франков.

— Сорок тысяч!

— За эту цену я купил письма у Станислава Воранглад. По справедливости…

— Дальше?

— Во-вторых, покинуть занимаемый вами пост через шесть месяцев.

— Бросить место? Но почему?

Люпен жестом, полным достоинства, ответил:

— Потому что нечестно занимать один из наиболее ответственных постов префектуры человеку, у которого совесть нечиста. Выберите себе место депутата, министра или привратника, словом, любое место в зависимости от успеха в деле Добрека. Только не секретаря префектуры. Это мне не нравится.

Прасвилль подумал с минуту. С какой радостью он стер бы с лица земли своего врага, но как это сделать?

Он направился к двери и позвал:

— Господин Лартиг?

И затем прибавил тише, но так, чтобы Николь расслышал: