и, по моему мнению, тем более опасна, что состоит из самостоятельных единиц, из временных отделений, вербуемых во всех частях света, во всех странах, из агентов, служащих исполнителями воли, часто им самим неизвестной. Между ними и руководителем действуют посвященные, преданные товарищи, те, что играют первые роли под непосредственным управлением Люпена.

Из числа последних, очевидно, были Жильбер и Вошери. Вот почему правосудие было по отношению к ним так неумолимо. В первый раз у него в руках были истинные неоспоримые помощники Люпена, и эти сообщники совершили убийство. Стоит только доказать, что убийство преднамерено, найти неопровержимые улики, и они — на эшафоте. Но одно из доказательств было несомненно: это крики Леонарда по телефону: «Спасите! Убивают!.. Меня убьют!»

Этот отчаянный призыв слышали двое: служащий бюро и его товарищ, и категорически это утверждали. Этот крик и послужил причиной того, что сейчас же вызванный полицейский комиссар поспешил в сопровождении группы жандармов и агентов к вилле Мария-Терезия.

С первых же дней Люпен точно учел всю грозящую ему опасность. Жестокая борьба, поднятая им против общества, входила в новую и страшную фазу. На этот раз дело шло об убийстве, явлении, против которого он сам восставал, а вовсе не об одном из тех забавных нападений, когда, почистив какого-нибудь спекулянта или темного дельца, он умел насмешкой привлечь на свою сторону и умиротворить общественное мнение. Сейчас дело шло о том, чтобы защитить себя и спасти головы своих товарищей.

Вот небольшая заметка, списанная мной из его записной книжки, в которую он часто заносит замечания о наиболее затруднительных из тех положений, в какие он попадал:

«Прежде всего я уверен, что Жильбер и Вошери провели меня. Энжиэнское нападение, имеющее будто бы целью ограбление виллы Мария-Терезия, имело скрытую цель. Все время они преследовали эту цель и под мебелью, и в глубине шкафов они искали только одно — хрустальную пробку. Ясно, что по каким-то таинственным причинам этот кусочек стекла имеет в их глазах неизмеримую цену… И, очевидно, не в одних только их глазах, потому что этой ночью кто-то дерзко и ловко проник в мою комнату и украл этот самый предмет».

Эта кража, жертвой которой он сделался сам, страшно интриговала Люпена.

Две задачи, одинаково неразрешимые, стояли перед ним. Во-первых, кто был этот таинственный посетитель? Одному только Жильберу, который пользовался его полным доверием и был его личным секретарем, известно существование этого убежища на улице Матиньон. Но Жильбер в тюрьме. Можно ли допустить, что он выдал его и напустил на него полицию? В таком случае почему она, вместо того, чтобы арестовать его, Люпена, удовольствовалась лишь кражей пробки?

Тут было нечто еще более странное: можно было допустить, что двери его квартиры были взломаны, хотя никакого доказательства не было налицо. Но как могли проникнуть к нему в комнату, если по всегдашней и неизменной своей привычке он перед сном повернул ключ в дверях и повесил, кроме того, замок? Все-таки факт неоспорим — хрустальная пробка исчезла, а между тем оба замка нетронуты. И несмотря на то что Люпен обладал необыкновенно тонким слухом даже во сне, никакой шум не разбудил его ночью.

Он недолго ломал над этим голову. Он слишком хорошо знал такого рода загадки, чтобы надеяться, что и эта раскроется — и не из-за каких-то его усилий, а совсем иначе. Но очень расстроенный и встревоженный, он сейчас же запер свой особняк на улице Матиньон, поклявшись никогда, никогда больше не возвращаться сюда.

Тотчас же он занялся перепиской с Жильбером и Вошери.

Увы, его ждала новая неудача. Следствие хотя и не могло установить серьезных доказательств соучастия Люпена в этом деле, решило суд перенести в Париж и связало его с делом, касающимся Люпена вообще.

Таким образом, Жильбер и Вошери были заключены в тюрьму Санте. Там очень хорошо понимали, что надо помешать какому бы то ни было сообщению между заключенными и Люпеном, и целый ряд тщательных предосторожностей был предписан полиции префектом и выполнялся его помощниками. Днем и ночью испытанные агенты бессменно охраняли Жильбера и Вошери и не спускали с них глаз.

Люпен после двухнедельных бесплодных попыток принужден был отступить.

Он сделал это с затаенным бешенством и с возрастающим беспокойством.

— Самое трудное во всяком деле, — часто говорил он, — это не закончить, а начать его.

Но в данном случае с чего начать? Каким путем идти к цели?

Он сосредоточил свои мысли на депутате Добреке, первом обладателе пробки, которому, должно быть, было ясно ее значение. Каким образом Жильберу были известны все дела и поступки Добрека? Каким образом он производил за ним слежку? Кто сообщил ему, в каком месте депутат проведет вечер? Сколько загадок!

Сейчас же после нападения на виллу Мария-Терезия Добрек переехал в Париж на зиму в свой особняк, налево от садика Ламартинь, в конце бульвара Виктора Гюго.

Загримированный Люпен в образе старого фланирующего рантье, с тростью в руке, стал целые дни проводить на скамьях сквера и бульвара.

С первого же раза он сделал поразительное открытие. Два человека в одежде мастеровых, поведение которых изобличало их настоящую роль, наблюдали за домом депутата. Когда Добрек выходил, они пускались по его следам и шли позади него. Вечером они уходили, только когда в доме становилось темно.

В свою очередь Люпен следил за ними. Это были агенты сыскной полиции.

«Вот неожиданно, — подумал он. — Значит, Добрек на подозрении?»

На четвертый день, с наступлением ночи, к этим двум присоединились еще шестеро, которые встречались с первыми двумя в самом темном закоулке сквера. Среди них Люпен с удивлением узнал по росту и манерам знаменитого Прасвилля, бывшего адвоката, спортсмена, исследователя, в настоящее время елисейского фаворита, по таинственным причинам назначенного главным секретарем префектуры.

Вдруг Люпен вспомнил: два года назад между Прасвиллем и Добреком произошла громкая ссора на площади Пале-Бурбон. Причина ее осталась неизвестной. В тот же день Прасвилль послал своих секундантов, но Добрек отказался драться.

Некоторое время спустя Прасвилль был назначен секретарем.

— Странно… странно… — проговорил Люпен задумавшись, но все же не теряя из виду поведения Прасвилля.

В семь часов группа Прасвилля направилась к бульвару Генри Мартен. Калитка садика, находящегося с правой стороны особняка, пропустила Добрека, и два оставшихся агента пошли за ним и так же, как он, сели в трамвай на улице Тетбу.

Прасвилль тотчас же прошел через сквер и позвонил. Привратница открыла дверь. Произошло короткое совещание, вслед за которым Прасвилль с товарищами проникли в дом.

— Тайный и незаконный обыск, — сказал Люпен. — Элементарная вежливость требует, чтобы меня приобщили к нему. Мое присутствие необходимо.

Не колеблясь ни минуты, он вошел в особняк, дверь которого оставалась открытой, и, проходя мимо привратницы, которая наблюдала снаружи, он сказал тоном человека, которого ждут:

— Эти господа там?

— Да, в кабинете.

Его план был очень прост: если его заметят, он представится поставщиком. Но это было не нужно. Пройдя через пустынный вестибюль, он очутился в столовой, где никого не было, а через стеклянную дверь он мог наблюдать Прасвилля с его пятью товарищами.

Прасвилль с помощью подобранных ключей отмыкал все ящики. Потом перелистал все бумаги. Его компаньоны просматривали библиотеку, не пропуская ни одной книги, нащупывая корешки и перевертывая все страницы.

«Очевидно, они ищут какую-то бумагу, — подумал Люпен, — может быть, банковые билеты…».

Прасвилль воскликнул:

— Что за черт, мы ничего не найдем! — Вдруг он схватил четыре флакона из старинного погребца, вынул все четыре пробки и осмотрел их.

«Вот так штука! — подумал Люпен. — И он тоже охотится за пробками. Значит, дело не в бумаге? Право,