теперь? Вечер прошел бы скорее.
— Хорошо, мастер Уильям, — ответил Риди, — я сдержу данное слово, и, когда вы услышите мой рассказ, то, конечно, найдете, что в свое время я был очень безумен. И это правда; но, если это послужит вам предупреждением, мой рассказ принесет вам пользу.
— Нам будет очень приятно послушать, — сказала миссис Сигрев.
— Хорошо, — ответил старик.
И Риди заговорил.
«Конечно, вы хотите узнать, кто были мои отец и мать? Об этом я скажу в двух словах. Мой отец служил капитаном на купеческом судне, которое ходило от Южного Шильдса до Гамбурга; моя мать, да благословит Господь ее душу, была дочерью капитана милиции, который умер месяца через два после ее замужества. Состояние, завещанное им матушке, увеличило средства отца; а в те времена он уже владел одной третью шкуны. Две трети принадлежали очень богатому кораблестроителю, по имени Мастермэн. Третья часть прибыли, которую давала шкуна, и капитанское жалованье позволяли отцу жить безбедно.
Мастермэн очень уважал отца и получал большие барыши, благодаря трудам и искусству моего отца. Он пожелал быть на его свадьбе, а позже предложил сделаться моим крестным отцом. Все думали, что это будет для меня отлично; все поздравляем моих родителей, потому что почти шестидесятилетний м-р Мастермэн остался холостым, и близких родственников у него не было. Правда, он очень любил деньги, но, по словам друзей отца, это было к лучшему; ведь, умирая, он не мог унести с собой своего богатства. Однако все ожидания скоро окончились, потому что, когда мне минул год, отец утонул в море. И его судно, и весь экипаж погибли в Тексельских мелях. Моя мать осталась с крошечным ребенком на руках, а самой-то ей было всего двадцать два года.
Предполагалось, что у нее останутся недурные средства к жизни, потому что шкуна была застрахована в сумме, составлявшей две трети ее стоимости. Однако, ко всеобщему изумлению, Мастермэн объявил, что были застрахованы только две трети судна, составлявшие его собственность».
— А что значит «застрахован»? — спросил Уильям.
— Страховая премия — сумма, выдаваемая обществом в случае несчастья людям, которые называются «страхователями», — ответил сыну Сигрев, — таким образом, когда портится или гибнет товар, или самое судно, владелец получает деньги. Он ежегодно платит обществу известные суммы, и чем больше опасность, тем плата взимается больше: например, в военное время платишь десять процентов, то есть по десяти фунтов с каждой сотни фунтов страховой премии. Предположим, что ты застраховал свой товар или судно в тысячу фунтов; с тебя брали десять процентов, судно пришло благополучно; акционеры общества получили с тебя сто фунтов; если же твое судно погибло, ты получил с акционеров тысячу фунтов. Ты понял, Уильям?
— Понял, — ответил Уильям.
И Риди продолжил свой рассказ.
«Трудно было узнать, правду или нет говорил м-р Мастермэн. Только я знаю, что в то время все кричали: „какой стыд“, все повторяли, что раз он лишает денег несчастную вдову, ему придется ответить перед Богом.
По недобросовестности этого человека, моя бедная мать осталась почти ни с чем; но друзья помогли ей; она занялась вышиваньем, которое продавала, и так мы дожили до того времени, когда мне минуло девять лет».
— А ваш крестный отец, этот м-р Мастермэн, не помог вашей бедной матери? — спросил Сигрев.
— Нет, сэр; это странно, но он не сделал ничего подобного. И опять все говорили об этом. Я думаю, он обиделся, слыша толки, и, подумав, что моя мать распускает о нем недобрые слухи, отвернулся от нас. А может быть, его заставила отдалиться от нас собственная совесть; ведь мы всегда не любим людей, которым сделали какое-нибудь зло, и досадуем на них, вместо того, чтобы досадовать на себя.
— К несчастью, вы правы, Риди, — заметил Сигрев. — А все-таки странно, что он ничего не сделал для вас.
— Да, по крайней мере, казалось странно тогда. Но буду продолжать.
«Я был очень сильный, смелый, энергичный мальчик и всегда, если мне удавалось убежать от матушки или из школы, отправлялся или на берег или на палубу одного из судов. Меня тянуло ко всему, имевшему отношение к морю.
Летом я половину времени проводил в воде и плавал превосходно. Матушка видела мое пристрастие к морскому делу и употребляла все усилия, чтобы отвлечь меня от профессии моряка. Она часто говорила мне о трудностях и опасностях, которые встречаются в жизни на море, и всегда кончала воспоминанием о гибели отца и потоками горьких слез.
Вероятно, у людей грешная природа, так как они всегда стремятся именно к тому, чего их просят не делать. Право, мне мажется, что если бы моя мать не уговаривала меня не идти в море, я, может быть, и не сделался бы моряком. Когда я был ребенком, во мне замечалось много гордости и упорства. Думаю, что я унаследовал эти черты от отца, так как моя бедная матушка была скромна и смиренна. Я не выносил, чтобы другой мальчик мог делать то, чего сделать я не мог, и часто делал то, на что не осмеливались мои товарищи. Многие удивлялись, что я еще не погиб. А моя бедная мать вечно узнавала, что я подвергался то одной, то другой опасности; она сначала бранила меня, потом начинала упрашивать не делать безумий, наконец уходила в свою комнату, плакала и молилась там. Ведь я был ее единственной надеждой, единственным утешением в жизни! По молодости я еще не понимал, какие страдания ей причиняю, с какой тревогой она думает обо мне; дети редко понимают это, потому что в юности наши сердца бывают жестки».
— Я согласен с вами, Риди, — заметил Сигрев.
«Так вот, сэр, — продолжал Риди. — Мне было немногим больше девяти лет, когда однажды, в очень ветреный день и при сильном волнении канат, на котором стояло одно судно, разорвался от толчка. Его конец, отскочивший назад, задел прохожего и сбил несчастного с пристани в воду.
Я услышал крик. Люди, стоявшие на пристани, и моряки на судах кидали в воду веревки, но утопающий никак не мог их поймать; при таком волнении он не был в состоянии хорошо плыть. Я схватил веревку, которую снова бросили, и соскочил в воду.
Несмотря на свою юность, я плавал, как утка, и успел вложить в руки несчастного веревку в ту минуту, когда он уже терял силы. Он ухватился за нее с силой утопающего, и вскоре шлюпка, спущенная с одного из кораблей, подобрала нас обоих. Нас доставили в гостиницу, уложили в постели и послали за сухим платьем. И вот тогда-то я узнал, что спас из воды моего крестного отца, м-ра Мастермэна. Все меня хвалили, и, действительно, я поступил смело. Говорю это не для того, чтобы хвалиться.
Моряки с торжеством отвели меня домой, а бедная матушка, услыхав, что я сделал, без числа обнимала и целовала меня, а потом горько заплакала при мысли о страшной опасности, которой я подвергался, и о том, что смелость снова заставит меня решиться на какое-нибудь безумие».
— Но она не упрекала вас за то, что вы сделали? — спросил Уиль.
— О, нет, мастер Уильям, она чувствовала, что я исполнил свой долг и отплатил добром за зло, хотя и не говорила этого.
«На следующей день к нам пришел м-р Мастермэн. С глупым видом попросил он позвать своего крестника, о котором так долго совершенно не думал. Матушка понимала, что Мастермэн может оказаться для меня очень полезным человеком, и ласково приняла его. Но мне так часто говорили, как небрежно относился он к нам и как нечестно поступил с отцом, что я сразу невзлюбил его. На его ласковые замечания я отвечал очень холодно, но радовался, что спас его. В то время я плохо разбирался в своих внутренних ощущениях, однако теперь понимаю и со стыдом признаюсь в атом, что к моему удовольствию, при мысли о спасении погибавшего примешивалось и нехорошее чувство: бессознательная радость, что мне обязан человек, который плохо поступил со мной. Это было мстительное чувство, порожденное гордостью, которую матушке не удалось победить. Вы видите, мастер Уильям, что в моем поступке было мало заслуги, так как после него я отдался нехорошим движениям души».
— Я думаю, — отозвался Уильям, — я испытывал бы то же самое.
— Это не по-христиански, — продолжал Риди, — человек должен платить добром за зло, без желания унизить того, кому он оказал добро. Но сердце человеческое обманчиво и дурно…
«Однако вернусь к моему рассказу. Мистер Мастермэн остался у нас очень недолго и на прощанье
