Вслед ним несся бешенный крик, разрываемый порывами ветра: — Я найду тебя! Я найду тебя, сука! Ты не можешь убежать! — Она оглянулась назад и увидела через завесу бури, что он пытается вытащить осколок стекла из глаза; неожиданно земля ушла у него из под ног и он упал на крыльцо. — Я найду тебя! — обещал он, стараясь изо всех сил подняться на ноги. — Ты не сможешь… — Рев штормового ветра заглушил его голос, и Сестра поняла, что стала скользить еще быстрее, соскальзывая вниз по холму, покрытому льдом цвета чая.

Обледеневшая машина замаячила прямо перед ней. Не было никакой возможности обогнуть ее. Она скатилась вниз и с треском стукнулась о машину, задевая по дороге за что-то и разрывая шубу, и продолжала скользить вниз, не в силах остановиться. Она оглянулась и увидела Арти, подпрыгивающего как сосиска, но его путь пролег рядом с машиной, вне опасности.

Они спускались с холма подобно двум саням, несущимся по улице из безжизненных или разрушенных домов, ветер гнал их вперед, а мокрый снег жалил их лица.

Мы найдем еще где-нибудь убежище, подумала Сестра. Может быть, другой дом. У нас есть много еды. Есть дерево, чтобы разжечь огонь. Нет, правда, спичек или зажигалки, но, конечно, уцелев, спасшись бегством, они найдут способ получить искру.

И у нее еще было кольцо. Нечто, называвшееся Дойлом Хэлландом, было право: это была надежда, и она никогда не позволит ей исчезнуть. Никогда. Но в этом было что-то большее. Что-то особенное. Что-то, по словам Бет Фелпс, магическое. Но какова цель этой магии — она понять не могла.

Они собирались выжить и скользили все дальше и дальше, прочь от чудовища, которое носило одежду священника. Я найду тебя! — ей все еще слышался его голос. Я найду тебя! И она боялась, что когда- нибудь, где-нибудь это наверняка случится.

Они скатились до подножия холма, минуя множество брошенных машин, и продолжили катиться еще около сорока ярдов, пока не наткнулись на овраг.

На этом продвижение их пока закончилось, но путешествие их еще только начиналось.

Время шло.

Течение времени Джош оценивал по количеству пустых банок, которые были свалены там, где по его представлениям раньше находился туалет, в том углу, который они оба использовали как уборную и куда бросали пустые банки. Они придерживались нормы: одна банка овощей и одна банка консервированного колбасного фарша каждый день. Способ Джоша исчислять ход времени основывался на работе его кишечника. Он всегда был так же регулярен, как часы. Размер кучи пустых банок давал ему обоснованную оценку времени, он вычислил, что сейчас они находились в подвале уже примерно от девятнадцати до двадцати трех дней. Значит, сейчас было где-то между пятым и тринадцатым августа. Конечно, невозможно было точно сказать, сколько времени прошло до тех пор, как они смогли достаточно прийти в себя, чтобы организовать размеренный ход жизни, но Джош полагал, что это никак не могло быть больше семнадцати дней, а это означало, что прошел примерно один месяц.

Он нашел в грязи упаковку батареек для фонарика, так что на этот счет они были спокойны. Свет фонаря показал ему, что они уже истратили половину своих запасов. Пора было начинать копать. Когда он взял лопату и киркомотыгу, то услышал их суслика, жизнерадостно скребущегося среди брошенных ими консервных банок. Маленький зверек процветал на остатках еды, которые они не могли употреблять; он вылизывал банки так чисто, что в них можно было бы увидеть отражение своего лица, однако это было как раз то, чего Джошу вовсе не хотелось.

Свон спала, спокойно дыша в темноте. Она спала много, и Джош считал, что это было хорошо. Она сохраняла свою энергию, впав подобно зверьку в зимнюю спячку. Но когда Джош будил ее, она тут же просыпалась, собранная и готовая действовать. Он спал в нескольких шагах от нее, и его удивляло, насколько гармоничным было ее дыхание: обычно оно было глубоким и медленным, как звук забвения, иногда быстрым и неспокойным, как обрывки воспоминаний или плохие сны. Когда оно звучало так, то Джош, проснувшись от своего неспокойного сна, часто слышал как Свон звала свою маму или ее лицо искажалось от ужаса, будто что-то подкрадывалось к ней через пустыню кошмара.

У них было много времени для разговоров. Она рассказывала ему о своей маме и «дядях», и как ей нравилось ухаживать за садиком. Джош спросил ее об отце; она сказала, что он был рок-музыкантом, но больше ничего не добавила.

Она спросила его, как ему жилось, будучи великаном, и он сказал, что был бы богачом, если бы получал четверть доллара каждый раз, когда стукался головой о верхнюю планку дверного проема. Она, к тому же, заметила, что его одежда должна была быть достаточно велика, на что он сказал ей, что пояс был ему маловат, а ботинки сделаны специально на заказ. — Таким образом, подозреваю, — сказал он, — что это несколько накладно — быть великаном.

Рассказывая о Рози и его мальчиках, он очень старался, чтобы его голос не задрожал. Он мог рассказывать о любых незнакомцах, о людях, которых он знал только по фотографиям в чьем-либо бумажнике. Он рассказал Свон о своих футбольных делах, когда был Самым Ценным Игроком в трех играх. Борьба была вовсе не таким уж плохим способом заработка, сказал он ей; во всяком случае, это были честные деньги, и даже такой громадный человек, как он, мог сделать не больше, чем все остальные. А мир был слишком мал для великанов; дверные проемы строили слишком низкими, мебель была слишком хрупкой, не было такого матраса, который бы не трещал и не визжал, когда он ложился на него отдохнуть.

Во время их разговоров он никогда не включал фонаря. Он не хотел видеть покрытое волдырями лицо ребенка и коротко остриженные волосы и вспоминать, какой милой она была раньше, а также хотел избавить ее от созерцания его отталкивающей морды.

Поу-Поу Бриггс сгорел в прах. Они не говорили об этом совсем, но призыв «Сохрани дитя» продолжал звучать в голове Джоша подобно погребальному колоколу.

Он зажег свет. Свон свернулась клубочком на своем обычном месте. Корка подсохшей жидкости из волдырей от ожога блестела на ее лице. Кусочки кожи свисали со лба и щек, словно бы слои засохшей краски, под ними было видно свежее, алое мясо, покрывающееся новыми волдырями. Он осторожно потряс ее за плечо, ее глаза тотчас открылись. Они были красными, ресницы слиплись и желтые мочки ушей сжались и стали очень маленькими. Он отвел от нее свет. — Пора вставать. Нам нужно копать. — Она кивнула и села.

— Если мы будем работать вместе, это будет быстрее, — сказал он. — Я буду копать мотыгой и хочу, чтобы ты уносила ту землю, которую я наковыряю. Хорошо?

— Хорошо, — ответила она и, встав на четвереньки, последовала за ним.

Джош собрался уже было ползти к норе суслика, когда в луче фонарика заметил что-то, чего он не видел здесь раньше. Он направил луч фонаря обратно туда, где она обычно спала. — Свон? Что это?

— Где? — Ее взгляд последовал за лучом света.

Джош положил лопату и кирку и пополз обратно. Там, где обычно спала Свон, была сотня крошечных изумрудно-зеленых росточков травы. Они в точности повторяли форму свернутого тела ребенка.

Он потрогал траву, не совсем траву, понял он. Ростки доброты. Крошечные ростки…

Просто ли кукурузы?

Он посветил фонариков вокруг. Мягкая, нежная травка росла только на том месте, где спала Свон, и больше нигде. Он вырвал несколько травинок чтобы изучить их корни и заметил, что Свон вздрогнула.

— Что случилось?

— Мне не нравится этот звук.

— Звук. Какой звук?

— Звук боли.

Джош не понял, о чем она говорила, и покачал головой. Корни были приблизительно два дюйма величиной, нежные нити жизни. Они очевидно росли здесь уже некоторое время, но Джош не мог понять, как ростки могли прорасти в этой безжизненной грязи без капли воды. Это было единственным кусочком зеленой жизни, который он видел с тех пор, как был пойман здесь в ловушку. Но должно было быть простое объяснение, и он решил, что семена были занесены ветром и как-то пустили корни и проросли. Всего лишь.

Да, подумал он. Пустили корни без воды, проросли без единого лучика солнечного света. Это было