карманы штанов и тихо сообщил:

— Мэй забрала себе в голову, что мы сбежим во Флориду. Возьмем золотые и серебряные вещи и как-нибудь ночью сбежим. Я решил, пусть себе думает, ей так легче. Но давно миновали дни, когда мы могли бегать. — Он уставился в землю возле своих башмаков. — Меня привезли еще мальчишкой. Первым хозяином у меня был мастур Каллох, в Виргинии. Видел, как восемь детей продали. Видел, как запороли моего брата за то, что пнул ногой собаку белого господина. Дочка была маленькая, когда ей тавро на спине выжгли, а она плакала и просила, чтобы я их остановил. Я потому и играю на скрипке, что дал мне мастур Бидвелл. Я тогда не слышу ее голоса.

— Прости… — выговорил Мэтью.

— За что? Разве вы ее клеймили? Я ни от кого не жду извинений. Я только говорю, что моей старухе нужно мечтать про Флориду, как мне — музыку играть. Как всякому нужна причина, чтобы жить, только и всего. Сар, — добавил он, вспомнив свое место.

Они дошли до конюшни. Мэтью обратил внимание, что Гуд замедлил шаг. Похоже, у старого раба было еще что сказать, но требовалось время, чтобы облечь это в слова. Потом Гуд откашлялся и произнес тихо и осторожно:

— Я не верю, что госпожа Ховарт — ведьма, сар, но не могу не сказать, что не все с ней понятно.

— С этим я определенно согласен.

— Может быть, вы и половины не знаете, сар. — Гуд остановился, и Мэтью вместе с ним. — Я про человека, который иногда приходит с болот, когда уже хорошо стемнеет.

Мэтью вспомнил фигуру, которую он видел в невольничьем квартале, когда так бушевали молнии.

— Человека? Кто он?

— Не видел, сар. Услышал как-то ночью, что лошади волнуются, и пошел их успокаивать. А на обратном пути увидел человека, который шел к болотам. У него был фонарь, только незажженный. И шел он быстро, будто спешил куда-то. Ну, меня так забрало, что я за ним пошел. А он проскользнул мимо дозорного и дальше через лес. — Гуд мотнул головой в сторону сосен. — Тот человек, что мастур Бидвелл поставил сторожить, плохо работает. Мне его пришлось будить на рассвете.

— Человек, который шел к болотам, — сказал заинтригованный Мэтью. — Ты узнал, зачем он шел?

— Знаете, сар, за хорошим делом никто туда не пойдет; там сортирные фургоны разгружают. И опасно там, полно топей и трясин. Но этот человек шел туда. Я, правда, немного за ним прошел, но дорога трудная. Мне пришлось вернуться, так и не увидев, чего ему надо.

— А когда это было?

— Это… три, а то четыре месяца тому назад. Но я его еще раз видел, недели две как прошло.

— И он опять шел к болоту?

— Я его видел, когда он шел обратно. Мы его с Эрлибоем видели, чуть не налетели на него, когда из-за угла выходили. Буллхед — это невольник Джинджера — где-то карты достал, и мы у него дома почти всю ночь играли, вот почему в такой час. Мы видели его, а он нас не видел. На этот раз он нес потушенный фонарь и ведро.

— Ведро, — повторил Мэтью.

— Да, сар. Закрытое, наверное, потому что оно качалось туда-сюда, но ничего не выливалось.

Мэтью кивнул. Он вспомнил, что тоже видел у этого человека какой-то предмет, который вполне мог быть ведром.

— Эрлибой тогда испугался, — сказал Гуд. — И сейчас еще дрожит. Он меня спросил, не на Дьявола ли мы наткнулись, но я ему сказал, что это всего лишь человек. — Он приподнял густые белые брови. — Я не ошибся, сар?

Мэтью ответил не сразу, раздумывая. Потом задумчиво проговорил:

— Да, я думаю, ты прав. Хотя в этом человеке могло быть что-то от Дьявола.

— Это уж в любом человеке под солнцем Божьим, — философски заметил Гуд. — Но убей меня Бог, не могу придумать, зачем бы кому-то ходить на болото, тем более ночью. Там ничего такого нет.

— Значит, для него там было что-то ценное. Что бы оно ни было, а это можно носить в ведре.

Мэтью оглянулся на сторожевую башню. Дозорный все так же сидел, закинув ноги на перила, и даже сейчас, похоже, спал. Вряд ли тот, кто захочет пройти ночью, столкнется с трудностями, особенно если света зажигать не будет. Ну ладно, сейчас ему чертовски нужен завтрак и горячая ванна, чтобы смыть тюремную грязь.

— Еще раз спасибо за мазь.

— Не за что, сар, рад был служить. Удачи вам.

— И тебе тоже.

Мэтью повернулся и пошел по улице Мира, оставив невольничий квартал позади. У него еще прибавилось о чем думать, и убавилось времени разложить все по полочкам — если, конечно, вообще это можно разложить. Он чувствовал, что кто-то — может быть, даже не один человек, — сплел запутанную паутину лжи и убийств в этом страдающем и грубо вытесанном городе и затратил огромные и необъяснимые усилия, чтобы выставить Рэйчел слугой Сатаны. Но для какой цели? Зачем кому-то тратить столько изощренных трудов, чтобы сфабриковать против нее дело о колдовстве? Совершенно не видно было смысла.

Но опять-таки смысл должен быть — какой-то и для кого-то. И ему, Мэтью, выпала участь, напрягая разум и интуицию, отыскать этот смысл, потому что, если он этого не сделает — и очень быстро, — то придется распрощаться с Рэйчел на пылающем костре.

Кто же тот человек, что бродит в ночи по болоту с темным фонарем и ведром? Как монета испанского золота оказалась в брюхе черепахи? И еще вопрос Гуда: «Как получается, что Сатана ни по-немецки, ни по-голландски не говорит и нам, черным, тоже ни слова не сказал?»

Загадка на загадке, подумал Мэтью. И разгадать их — работа для куда более сильного борца, чем он; но он — это все, что есть у него и у Рэйчел. Если он не ответит на эти вопросы, кто тогда? И вот на этот вопрос ответ был очень прост: никто.

Теплая ванна — принятая в ванной комнате рядом с кухней — оказалась довольно холодной, а бритва обдирала подбородок, но в остальном Мэтью ощутил себя воскресшим, когда переоделся в чистое. Он проглотил завтрак, состоявший из яичницы с колбасой и солонины, сопроводил его двумя чашками чаю и доброй порцией рома, после чего был готов к выходу, поскольку утро уже переходило в день.

На стук в дверь магистрата никто не ответил, но дверь была незаперта. Заглянув, Мэтью увидел, что Вудворд спит, а рядом с ним на кровати стоит коробка с судебными протоколами. Магистрат явно начал их читать, потому что возле правой руки несколько листов лежали в беспорядке, но болезнь унесла его в сон. Мэтью тихо вошел и встал возле кровати, глядя на желтовато-бледное лицо Вудворда.

Рот магистрата был открыт. Даже во сне он страдал: дыхание вырывалось сиплыми болезненными вздохами. На подушке под левым ухом Мэтью увидел темные пятна. В комнате стоял густой липкий запах — запах засохшей крови, мокрого гноя и… смерти?

Разум отшатнулся от этого слова. Таких мыслей допускать нельзя. Ни допускать, ни тем более развивать! Мэтью уставился на исцарапанные половицы, прислушиваясь, как борется магистрат за самый воздух.

В приюте Мэтью случалось видеть, как мальчики заболевали и уходили вот таким образом. Он подозревал, что болезнь Вудворда началась с холодного дождя, полосовавшего их после бегства из таверны Шоукомба, — мысль, от которой он снова проклял негодяя-трактирщика самыми глубокими огнями ада. А сейчас еще Мэтью мучила тревога, потому что состояние магистрата может только ухудшиться, если он в ближайшее время не вернется в Чарльз-Таун. Он полагал, что доктор Шилдс знает, что делает —