рядом с Мэтью, чтобы видеть лицо магистрата.

— Добрый вечер, — сказал он, постаравшись выдавить из себя улыбку. — Я вижу… доктор Шилдс вами занимается. Как вы себя чувствуете?

— Бывало… намного лучше, — ответил Вудворд.

— Не сомневаюсь. — Улыбка Пейна исчезла. — Я хотел сказать вам… что от всего сердца одобряю ваш приговор, сэр. И что вашу работу — и работу вашего клерка, разумеется, — иначе как превосходной назвать нельзя.

— Благодарю вас, — ответил Вудворд. Веки у него отяжелели, ему было трудно смотреть.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Вы можете оставить его в покое, — ответил Шилдс. — Вы его утомляете.

— Ох, простите. Я не хотел ничего дурного.

— Ничего дурного не случилось. — Вудворд с усилием втянул в себя воздух, шевельнулись зеленые корки возле ноздрей. — Я благодарен… зато, что вы… нашли время… и дали себе труд… меня навестить.

— И еще я хотел вам сказать, сэр, что столб уже вырезали. Мне известно, что мистер Бидвелл пока не решил, где будет казнь, но, вероятнее всего, на одном из пустых полей на улице Трудолюбия.

— Хорошо. — Вудворд с трудом сглотнул. — Это подойдет.

Шилдс схватился за первую банку и снял ее с хлопком. Вудворд вздрогнул и прикусил губу.

— Мне кажется, вам следует уйти, — сказал доктор Пейну. — Если только вы не хотите мне помочь в этой процедуре.

— Гм… да, я лучше пойду. — Мэтью показалось, что Пейн, при всем его суровом опыте, несколько позеленел. — Магистрат, я навещу вас позже.

Он глянул на Мэтью с болезненным выражением сострадания и шагнул к двери.

— Мистер Пейн! — шепнул Вудворд. — Извините… можно мне вас спросить?

— Да, конечно.

Пейн вернулся к кровати и наклонился к магистрату, чтобы лучше слышать.

Шилдс снял вторую банку. Снова Вудворд вздрогнул, и на глаза его навернулись слезы. Он сказал:

— У нас… есть общее.

— Да, сэр?

— Ваша жена. Она умерла от судорог, насколько мне известно. Я хотел бы, чтобы вы знали… мой сын… погиб от судорог… вызванных чумой. Ваша жена… тоже болела чумой?

Рука доктора Шилдса взялась за третью банку, но еще не сняла ее.

Николас Пейн смотрел в лицо Вудворда. Мэтью видел, как бьется у него жилка на виске.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, сэр, — прозвучал какой-то странно пустой голос Пейна. — Я никогда не был женат.

— Мне говорил доктор Шилдс, — продолжал Вудворд с усилием. — Я знаю… о таком трудно говорить. Знаю, поверьте мне.

— Вам говорил доктор Шилдс, — повторил Пейн.

— Да. Что она страдала судорогами до самой смерти. И что это… возможно… была чума.

Шилдс снял третью банку и почти беззвучно опустил ее в саквояж.

Пейн облизнул губу.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но боюсь, что доктор Шилдс так же введен в заблуждение, как…

В эту секунду он глянул в лицо доктора, и Мэтью был свидетелем того, что произошло потом.

Что-то проскочило между Пейном и Шилдсом. Что-то нематериальное, но абсолютно ужасное. На кратчайший миг Мэтью увидел, как загорелись глаза доктора такой ненавистью, что отрицала любой смысл и логику, а Пейн отпрянул, будто от физической угрозы. И еще Мэтью понял, что редко когда видел прямое общение между доктором Шилдсом и Пейном. Его осенило, что именно доктор старался держаться на расстоянии от Пейна, но так хорошо маскировал это чувство, что Пейн даже не подозревал о разделявшей их бездне.

Но не только вопиющая эта вражда обнажилась в тот момент. Пейн, наверное, впервые узнал о ней и приоткрыл рот, будто собирался издать возглас протеста. Однако в следующий миг лицо Пейна так же стянуло, как лицо доктора, и то, что он мог бы сказать, умерло, не родившись.

Шилдс еще секунду или две подержал между ними эту темную связь, а потом спокойно вернулся к своему пациенту. Он снял четвертую банку, и она отправилась в саквояж.

Мэтью вопросительно посмотрел на Пейна, но тот отвернулся, уходя от его взгляда. Мэтью понял, что доктор Шилдс что-то сообщил Пейну этим мимолетным взглядом ненависти, и, что бы это ни было, у Пейна почти подкосились колени.

— Моя жена… — произнес Пейн. Горло его стиснули эмоции. — Моя жена…

— Мой сын… умер, — продолжал Вудворд, не заметив этой сцены. — От судорог. Вызванных чумой. Простите мой вопрос… но я хотел, чтобы вы знали… вы в своем горе не одиноки.

— В горе, — повторил Пейн. Тени залегли у него вокруг глаз, лицо будто осунулось и состарилось на пять лет за пробежавшие секунды. — Да, — тихо сказал он. — В горе.

Доктор Шилдс не слишком бережно снял пятую банку, и Вудворд вздрогнул.

— Я должен… вам рассказать, как было с моей женой, — сообщил Пейн, отвернувшись лицом к окну. — Она действительно умерла от судорог. Но вызванных не чумой. Нет. — Он встряхнул головой. — Голод ее убил. Голод… и безнадежность. Видите ли, мы были очень молоды. И очень бедны. И у нас была девочка, тоже больная. А я был болен умом… и отчаялся.

Все молчали. Даже магистрат в своем затуманенном царстве на краю бреда понял, что Пейн сбросил маску сурового самообладания и открыл кровоточащее сердце и переломанные кости.

— Мне кажется, я это понимаю, — сказал Пейн, хотя это его замечание было для Мэтью еще одной загадкой. — Я валился от голода… только я хочу вам сказать… всем вам… что никогда не хотел, чтобы так вышло. Как я говорил, я был молод… опрометчив, и я боялся. Жене и ребенку нужны были еда и лекарства. А у меня ничего не было… кроме умения, которому я научился на охоте за людьми жестокими и беспощадными.

Он замолчал. Доктор Шилдс пристально смотрел на шестую банку, но не делал попыток ее снять.

— Не я выстрелил первый, — снова заговорил Пейн усталым тяжелым голосом. — Сперва я сам был ранен. В ногу. Но это вы уже знаете. Чему меня научили старшие… когда я служил на море… что если на тебя навели оружие — пистолет или рапиру, — надо стрелять или бить насмерть. Такое было у нас кредо, и оно помогало нам — почти всем — оставаться в живых. Это естественная реакция, которую усваиваешь, глядя на тех, кто умирает, залитый собственной кровью. Вот почему я не мог не мог — пощадить Квентина Саммерса на нашей дуэли. Человек, которого учили путям волка, не может жить среди овец. Особенно… когда голод и нужда его толкают… а призрак смерти стучится в дверь.

Любопытство Мэтью горело лесным пожаром, и он готов был спросить у Пейна, о чем тот говорит, но сам момент откровения казался почти священным, когда гордый человек отбросил свою гордость ради неодолимого желания исповеди и — быть может — прощения за прошлые проступки. А потому Мэтью неловко было заговорить и разрушить этот транс излияния души.

Пейн подошел к окну и посмотрел на город в пятнах фонарей. Два далеких костра на улице Трудолюбия отмечали стоянки Исхода Иерусалима и вновь прибывших балаганщиков. Сквозь воздух теплой ночи долетали едва слышные звуки смеха и трели блок-флейты из таверны Ван-Ганди.

— Мои поздравления, — сказал Пейн, так и не повернувшись. — Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?

Доктор Шилдс наконец освободил почерневшую кожу от шестой банки. Саму банку он вернул в саквояж, положив следом за ней и корень сассафраса. Потом медленно и методично стал застегивать саквояж на все пуговицы и петли.

— Вы не станете мне отвечать? — спросил Пейн. — Или это пытка молчанием?