передаст своему редактору все, что я сказал, и у нее много цветных друзей. В Подозрительном и Chez Nobody заинтересовались гораздо больше и сказали, что обязательно распространят эту историю.

В этот момент у меня кончились пенни, и я немного подискутировал с оператором, могу ли я заплатить серебряными за все последующие звонки. Я не застал Зови-Меня-Приятелем, и это, наверное, было к счастью, а секретарша Пикантного Парня сказала, что послание принято — да, она все это записала. Я даже позвонил Д-ру А. Р. Франклину, который все внимательно прослушал, спросил, как мой Папаша, и посоветовал беречь свое здоровье. Потом я вытряхнул всю копилку Большой Джилл, она представляла собой резиновую пепельницу в форме лифчика, и позвонил в ежедневную газету Миссис Дэйл, и попросил к телефону М-ра Дроува. Я добрался и до него, к всеобщему изумлению, и сказал ему, что меня он, скорее всего, не помнит, но сам он — кусок говна, и я его вздую, если когда-нибудь встречу — и неважно, будет ли у него при себе сложенный зонтик или нет. После этого я почувствовал гораздо лучше, и после третьей попытки вломился на вечеринку, устроенную экс-Деб в Чизуике, и, хотя, судя по голосу, она была без башни, пообещала, что приедет прямо сейчас. Я, кстати, решил даже попробовать звякнуть Сюз и Хенли в Кукхэмовский дворец, но передумал. Конечно, я звонил Уизу, но никто не поднимал трубку, даже его женщина.

Но даже в разговоре с теми, которые поняли это лучше других, я столкнулся с огромной сложностью — передать то, что происходит: то есть весь размах, всю серьезность, и что это все-таки Британские острова. Потому что хоть большинство из них и слышали что-то, мне казалось, что в атмосфере витает дух какого-то заговора — все притворяются, что всего происходящего в Неаполе на самом деле не было; а если даже и было, то не имело никакого значения.

После этого я поднялся к себе на чердак, смыть грязь и кровь, и на секунду прилечь и перекусить чего- нибудь. И пока я все это делал, раздался легкий стук, и в комнату проник Великолепный Хоплайт. Выглядел он немного диминуэндо, и улыбался скорее нервно, и был одет в пляжный халат и свои Сардинские туфли.

— Боже! — сказал он. — В какое время мы живем!

— Садись, красивый. Можешь повторить это еще раз.

— Ты весь в синяках, дитя, — сказал он, пытаясь дотронуться до моих первобытных шрамов.

— Руками модель не трогать, Хоп, — сказал я ему. — Как у тебя дела?

Хоплайт встал, развернулся так, что пляжный халат сделал такую штуку из Королевского Балета, снова сел и сказал:

— О, никаких жалоб. Но мне это все не нравится.

— Кому это нравится?

— Кому-то, должно быть, нравится, иначе бы этого не случилось, — сказал он.

— Умница. Ты вообще выходил из дома?

Он немного распахнул халат, чтобы продемонстрировать свои нагрудные украшения.

— Одного раза было достаточно, — сказал он. — Глянул мельком, и быстро домой.

— Мудрый ребенок.

— Я полагаю, это ты днями напролет борешься с битвами! — Его глаза сверкнули.

— Битвы победили меня.

Он запахнул халат. — Я слышал ужасные истории…

— Да?

— О, да. Ecoutez-moi. Шлюха из магазина сладостей (худая сука) сказала мне: «И когда мой муж поднялся с земли, держась за спину, я увидела, что из нее торчит нож».

— Чей нож?

— Темного незнакомца. На самом деле, дорогуша, я знаю, ты любишь их, но они такие злые. И еще кое-кому, кого я знаю — ему сделали тридцать семь швов на шею.

— Прямо как ожерелье.

— О! Не будь таким черствым.

Хоплайт снова встал.

— Невинные страдают за виноватых, — сказал он с небольшим вздохом. — Я думаю все, чего желают большинство рабов, живущих в этой колонии, это чтобы их просто оставили в покое — я говорю про представителей обоих оттенков и строения кожи.

— Да, — сказал я.

— Я вот, например, — сказал Хоплайт. — Извращенец вроде меня, с самым толстым досье в отделе нравов, просто хочет избежать грязи, взбалтываемой безо всякой нужды.

Я тоже поднялся и сказал:

— Я люблю тебя, Хоплайт, да и как тебя не любить, но как-нибудь, в один прекрасный день, надо будет обязательно сказать тебе, что ты — хуже девчонки.

— Ты так думаешь? — сказал он, вполне довольный.

— Или, говоря иначе, дурак.

— О, это мне не нравится…. Вовсе не нравится. Знаешь ли, я открыл целый склад твоих мнений, даже если они иногда бывают такими жестокими….

— Но если это так, Великолепный, то позволь, я скажу — по-моему, мир делится на тех, кто, когда они видят автоаварию, пытаются что-нибудь сделать, и тех, кто стоит рядом и глазеет.

— Ты был похож на Джона-Баптиста, когда это говорил.

— Ты его никогда не видел.

Хоплайт улыбнулся.

— Посмотри на себя, дорогой! — сказал он. — Все мы слышали, как ты визжал в телефонную трубку, и разве ты не занимался именно этим? Разве не приглашал кучу зевак?

— Нет, — сказал я.

— Нет?

— Нет. Я хочу, чтобы были свидетели. Друзья, которые проследят за всем этим и которые покажут Пикам, что эти две квадратные мили не подходят под определение «гетто».

— Ты думаешь, мой сладкий, что это улучшит положение дел?

— Да.

— На самом деле?

— Да. Если они увидят здесь несколько нормальных здоровых лиц, это сразу снизит температуру, а пока все пытаются лишь поднять ее. Если Пики увидят здесь несколько сотен ребят различного сорта, восхищающихся ими, а Теды — несколько сотен цветных медсестер, накладывающих им швы в госпитале, все будет по-другому.

— Но они не совсем значительные люди.

— Ну и что, Хоплайт, давай пригласим и их! Это огромная возможность для них — та, которую они так долго ждали, — подтвердит свои слова о том, что это за страна! Пусть все эти общедоступные цифры, преследуемые всеми телестудиями, подскажут нам, что делать! Пусть левые и правые мыслители посоветуют нам, как с эти справиться! Не из-за своего письменного стола, а отсюда! Пусть епископы и министры устроят межрасовую службу на открытом воздухе! Разве это не их большой шанс? И пусть Королева, во всем своем великолепии, проедет по улицам Неаполя и скажет: 'Вы все мои подчиненные! Каждый из вас принадлежит мне! '.

Хоплайт покачал своей головой с сожалением, помахал мне рукой, и умчался.

Я вытащил из комода паяльную лампу, потому что всегда лучше иметь при себе такое оружие, которое выглядит вполне невинно, и я достал свою карточку донора крови (ее я получил, когда начал сдавать кровь пинтами, после того, как Д-р Ф. вылечил меня), потому что это всегда производило впечатление на представителей закона — не очень сильно, а лишь чуть-чуть — если они хватают тебя и выворачивают карманы, а также я засунул в задний карман свой новенький паспорт, не знаю зачем, просто на счастье, я так думаю. Потом я надел свой ремень с пряжкой и куртку на молнии, заменяющую саблю, если размахивать ею одной рукой, и спустился по лестнице, где я наткнулся на Клевого, также спускавшегося вниз.

— Ты тоже собрался подышать ночным воздухом? — спросил я.

— Ага. Посмотрю, что творится вокруг…

— Будь клевым, Клевый.