— Отец, мать… Где они?

— Они уехали.

— Уехали? А тебя бросили?

— Они уехали, а только они не отец и мать.

— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?

Ваня просто поправил ее.

— Нет, не больной, а только… голодный очень.

И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.

— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:

— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?

Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.

Ваня сказал:

— Спасибо.

— Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие, детские дома называются. Попросил бы, что ли?

— Я попрошу, — Ваня ответил деловито-спокойным голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. — Я пойду в колонию Первого мая, там, говорят, прилично.

— Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все равно. А то еще придумал: прилично.

Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой. Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:

— Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.

Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.

— Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?

Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:

— Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть. Я, понимаете, не хочу.

— А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?

— Нет, еще никогда.

— Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!

Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:

— Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать «уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.

Бабушка улыбнулась ласково:

— Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.

— Я там… в соломе. Там…

— Ну, это, как тебе лучше.

— До свиданья.

— До свиданья. А как же тебя зовут?

— Ваня Гальченко.

— Ишь ты, фамилия у тебя какая! Гальченко. Ты, Ваня, не бойся. Если не скоро найдешь эту самую колонию, так заходи. Хлеб у нас всегда есть.

Мальчики на лежанке зашевелились. Один из них взволнованно забегал глазенками по комнате, бросил наконец свои кубики:

— Баба! А почему он такой?

Ваня открыл дверь и не слышал, что ответила бабушка на этот важный вопрос.

Возле соломы сьел Ваня половину хлеба, а вторую половину запрятал. Он не чувствовал себя способным когда-нибудь зайти к бабушке и попросить хлеба. За два дня, истекшие после катастрофы, Ваня обошел весь город, несколько раз заходил на рынок, прохаживался мимо столиков и киосков, в закоулках рынка и на второстепенных улицах он видел просящих старух, калек и детей, и тогда решил, что протягивать руку и просить, как они, долю… он никогда не будет.