— Входите! — крикнула она.
Разумеется, на пороге стоял Папперман.
— Пардон! — галантно извинился он. — Я слышал там, внизу, боевой клич сиу-огаллала и хотел… тут мне показалось… и… мистер Шеттерхэнд, мистер Шеттерхэнд! Добро пожаловать! — Он бросился вперед, раскинул руки, словно хотел расцеловать меня, но смутился и лишь схватил за руки.
Папперман долго не мог оправиться от волнения. Говорят, что человек не животное, но сейчас его поведение можно было сравнить с восторгом верного пса, увидевшего своего хозяина после долгой разлуки. У Душеньки навернулись слезы на глаза, и даже я вынужден был сделать усилие, чтобы сохранить внешнее спокойствие.
— Это ведь выли вы, мистер Шеттерхэнд?! — спросил Папперман, едва сдерживая продолжавшую бушевать в душе бурю.
— Да, это был я.
— Я так и знал, я так и знал! Кто же это мог быть кроме вас?
— Да, — улыбнулся я, — уж никак не моя жена.
— Ваша жена? Тысяча чертей! Я совсем растерялся! Даже в прерии или саванне соблюдается хороший обычай сначала приветствовать женщину, а потом мужчину! Пардон! — Он попытался, с грацией медведя, отвесить элегантный поклон.
— Вы можете говорить с ней по-немецки, дорогой Папперман, — пояснил я на нашем родном языке. — Она немка!
— По-немецки? О! Тогда я поцелую ей руку! А лучше обе сразу!
Тут же он захотел узнать о моей судьбе, чтобы поведать о своей. На это я, само собой, не согласился, потому что, во-первых, сейчас необходимо было соблюдать дистанцию, во-вторых, для подобных откровений нужно много времени и другое настроение. Я пригласил его отобедать с нами и выразил желание сделать это в «саду», через час. А до того я решил погулять с супругой, чтобы она познакомилась с городом, в котором один из моих давних приятелей владеет «прекрасным отелем».
— Не владеет, а владел, — поправил Папперман. — Я расскажу об этом.
— Но не сейчас, как-нибудь позже! Вообще здесь никто не должен знать, как меня зовут и что я немец…
— Жаль! Очень жаль! — искренне посетовал он. — Я только что хотел рассказать о вас…
— Ни в коем случае! — прервал я. — Единственное — можно сказать, что я тоже старый вестмен…
— И знаменитый, очень знаменитый!
— Не надо! У меня есть веские причины молчать о себе. Сейчас меня зовут Бартон, а вы стали знаменитым, гораздо знаменитее меня! Согласны?
— Да.
— Стало быть, по-немецки мы больше не разговариваем. Будьте внимательны и не наделайте глупостей.
— Не беспокойтесь! Я же Макш Папперман, и, если дело серьезное, я нем и глух! Речь идет о каком- нибудь вашем старом или новом предприятии?
— Все возможно! Может, я доверюсь вам, но только тогда, когда буду убежден, что вы в самом деле умеете молчать. А теперь вам пора!
Он отвесил второй поклон и удалился, чтобы исполнить данное ему поручение.
Мы прогулялись и в назначенное время вернулись в отель. Зайдя к себе, мы увидели из окна, что в «саду» появилось полдюжины развязных молодых людей. Для них выставили нечто похожее на обеденные столы и несколько стульев. Компания расселась вокруг бутылки бренди и выражала недовольство по поводу того, что единственная имевшаяся в отеле белая скатерть покрывала не их, а наш стол. Они потребовали, чтобы Папперман присел к ним выпить. Тот без особых возражений согласился, хотя молодые люди сердито кричали на старого чудака вестмена и острили на его счет. Он же оставался невозмутимым, как и подобает бывалому бродяге.
Самого бойкого из той компании звали, как мы узнали позже, Хоуи. Через открытое окно мы услышали, как он произнес:
— Кто такой, собственно, этот мистер Бартон, который обедает раньше нас?
Папперман бросил взгляд на наши окна и увидел меня. Едва заметно кивнув, он громко ответил:
— Музыкант.
— Музыкант? Какой музыкант?
— Да дует на губной гармошке, а его жена бренчит на гитаре.
— Дует на гармошке? Почему же тогда его жена не дует на гитаре?
Глупая шутка пришлась по душе, и вся компания разразилась хохотом.
— Зачем он несет такую ерунду? — возмутилась Душенька.
— Не волнуйся! — успокоил ее я. — Он знает, что делает. Полагаю, там скоро разыграется забавная сцена, от которой вестмен получит истинное удовольствие. Как приятно выслушивать нелепые указания людей, считающих тебя глупее их!
— А вдруг это хулиганы?
— Не думаю, хотя ведут они себя скверно. Поэтому им следует преподать хороший урок… Смотри, лошади! По-моему, они принадлежат им!
— Хорошие лошади?
— Хорошие? Сказать такое — ничего не сказать!
— Значит, породистые?
Я не торопился с ответом, потому что мое внимание было обращено на животных, о которых шла речь. За стеной «сада» виднелась пустошь, где несколько пеонов были заняты сооружением палатки. Поблизости от них находились лошади и четыре мула. Лошади, что называется, «добрые», но не больше, а вот мулы, похоже, были мексиканского происхождения и принадлежали к той породе, которую там называют словом «нобилларио». Они продаются значительно дороже своих собратьев — минимум по тысяче марок за голову. Особняком держались три лошади, но какие! Благородного облика, белые, в коричневых яблоках. Таких животных можно получить только в результате долгого, кропотливого отбора. Их экстерьер вызывал воспоминание о знаменитом вороном жеребце Виннету и о рысаках дакота, которых сейчас уже не существует. Они ласкались, весело играли друг с другом, и любой, несомненно, счел бы их за братьев и сестер.
Вблизи палатки лежала куча одеял и других принадлежностей путешественника, среди них — около двух десятков седел, в том числе и дамские. Выходит, с этими шестью назойливыми молодыми людьми были женщины? И сколько вообще человек в этой компании, если одних седел двадцать? Скорее всего, я не ошибся: на простых уличных дебоширов они не слишком похожи, хотя и сошли с праведного пути. Они могли быть хуже хулиганов! Я достал из чемодана два револьвера, зарядил их и спрятал под жилет.
— Ради Бога! Что ты делаешь? — взмолилась Душенька.
— Ничего, что может вызвать твою тревогу, — успокоил ее я.
— Но ты будешь стрелять!
— Нет. А даже если и выстрелю, то не в человека.
— И все-таки! Давай лучше поужинаем здесь, наверху.
— Ты хочешь осрамить меня?
— Нет! — ответила она решительно. — Иди!
Мы спустились и без приветствия сели за свой стол. Наступила короткая пауза. Нас бесцеремонно осматривали и оценивали. После чего тихонько посовещались, — по всей вероятности, задумали какую-то выходку.
— Они художники, — пояснил Папперман, присаживаясь за наш стол. — Художники и скульпторы. Им надо на юг, к апачам, как они говорят!
— Вот как?! Что же они собираются там делать?
— Не знаю. Они мне ничего не сказали. Я понял лишь, что их туда пригласили. Завтра утром они уезжают. Молокососы! Ведут себя, будто у них ума палата! Вы слышали, о чем они спрашивали?
— Да.
— И что я им ответил — кто вы?
