со своей стороны, признаю священным долгом вообще останавливать вторжение иностранцев! Итак, как я уже сейчас об этом спрашивал, что мы знаем о происхождении кандидата?

— Мистер Дерош племянник одного действительного члена французского института, — сказал на это один атташе при посольстве, который только что вошел в клуб. — Говорить много о том, что вы уже и сами знаете не считаю нужным, могу только подтвердить, что молодой человек, о чем он сам сообщил, действительно получил образование в лицее Лавуазье, где оставил прекрасные о себе воспоминания, и что его наклонности достойны уважения; наш представитель в Лондоне отнесся к нему с большим доверием.

— Достойны уважения! — повторил лорд Темпль с презрительной складкой около носа.

— Его дядя, кажется, химик Гарди, профессор в музее естественной истории, — сказал кто-то, — это человек, имеющий за собой большие научные заслуги.

— А кто же умеет лучше, чем вы, господа англичане, ценить заслуги? — произнес атташе посольства, указывая глазами на Отто Мейстера, знаменитого немецкого лингвиста, переселившегося в Англию, который сидел, погруженный в какой-то журнал и не принимал участия в споре.

— Вы слышите, господин Мейстер, — сказал сэр Джон Ольдфиельд, возвышая голос, — вам говорят любезности!

Ученый был несколько туг на ухо; его рассеянность и невнимательность часто были предметом шуток.

— А! о! конечно! много обязан! — произнес он, немного смешавшись, поднимая голову.

— Отдают честь вашим заслугам, — продолжал сэр Джон, — и говорят, что мы умеем их ценить!

— И прибавьте: их вознаграждать, — сказал ученый как можно более любезно. — Звание кавалера ордена, которым только что пожаловали действительного художника, есть тому блестящее доказательство.

— Отлично!. — продолжал восхищенный Фицморрис, — еще новая зацепка!

Чего больше всего не мог терпеть сэр Джон, так это, когда затрагивали его профессию и недавнее получение титула.

Талантливый живописец, человек любезный и простой — он был таким до той роковой минуты, когда королева пожаловала его титулом кавалера. Это его совершенно переменило. Мистер Ольдфиельд, художник, милый человек, превратился в сэра Джона Ольдфиельда, лицо почтенное и важное. С тех пор он перестал рассуждать по вопросам искусства, точно считая это ниже своего достоинства, и для него даже было чуть не оскорблением, если кто-нибудь начинал говорить о его картинах.

— Возвратимся к предмету нашего разговора, — сказал сухо сэр Джон, — если допустить, что мы действительно даем место заслугам, то кто нам скажет, что мистер Дерош имеет какие-нибудь, кроме громадного богатства?

— Заслуга уже в том, что богатство это соединяется со щедростью! — резко воскликнул Фицморрис Троттер. — Господи Боже! Сколько затруднений! Куда же мы идем, если в наш клуб будут приниматься только гениальные люди? Прекрасный человек, манеры безукоризненны, человек, за которого отвечают все его соотечественники и который может истратить тысячу гиней так же легко, как я двенадцать су, чего же вам еще нужно?

— Да, да; но чист ли источник его богатства?

— Об этом долго спрашивать, — сказал майор Фейерлей, смеясь несколько цинично. — Все, что я могу утверждать со своей стороны, так это, что источник его вин очень чист. Ах! друзья мои, какой погреб! Я бы не отказался быть у него ключником! А какой стол! И кухня у него только французская, заметьте это!

— А затем, — прибавил Фицморрис, — разве трудно представить себе этот знаменитый источник? Эти рубины добывают в копях, это ясно. Но только владение такими копями он держит в секрете; это еще яснее. Но если он отказывается объяснить нам, где они находятся, то мы очень наивны, удивляясь этому; разве каждый из нас не поступил бы точно также?

— Я долго говорил с ним о его путешествиях, — сказал майор, — он был в Индии и знает ее очень хорошо. Я убежден, что там-то и находится его сокровище!

— Вы, значит, у него обедали, Троттер? — не без зависти спросил Джон Ольдфиельд. — Этот дьявол Фицморрис всюду пролезет! Нет никого, с кем бы он не был знаком, никакой любопытной вещи, которой бы он не видел, никакого коммерческого дела, где бы он не знал последнего слова…

— Сомнительная выгода, так как чем большеузнаешь, тем больше теряешь волос, —сказал Фицморрис меланхолично. — Но серьезно, мистер Дерош стоит того чтобы с ним познакомиться. Сэр Джон, вы любите хорошо покушать, вам бы следовало к нему отправиться. Лакомство было одной из слабостей академика.

— Действительно ли у него так хорошо едят? — спросил он с загоревшимся взглядом.

— Чудно! А какие ликеры! какие сигары! не говорю уже о серебре…

— Говорят также, что меблировка его дома необыкновенна.

— Удивительна! Вы хорошо можете понять, что человек, который беззаботно платит по сметам архитектора, может надеяться на хорошую меблировку.

— Одних денег для этого недостаточно! — произнес лорд Темпль, который не пропускал случая сказать банальность.

— Согласен, но у господина Дероша прекрасный вкус. Это тонкий знаток, можно сказать без лести. Одного взгляда для него довольно, чтобы обнаружить подозрительное полотно, по одному вкусу он узнает поддельное вино!

— Вы говорите по собственному опыту! — смеясь довольно грубо, спросил майор. — Вы, вероятно, предлагали ему на пробу бочки ваших настоек?

— Хотя бы и предлагал! — возразил Фицморрис невозмутимо. — Я видел, как он в десять минут тратил двести гиней… самый любезный человек на свете, особенно в сравнении с майором!

Фицморрис Троттер был человек особенный. Красивый, но уже поживший и с лысиной, одаренный всевозможными способностями, он не имел только твердости и постоянства и оставался всегда ни при чем. Как никто, он мог быстро начертить силуэт, спеть романс, аккомпанировать; он играл на всех инструментах, устраивал домашние спектакли, игры, шарады, вообще в дни своей молодости был везде желанным гостем. Но все это не увеличивало его доходов. Напротив, от праздной, бесполезной жизни, да к тому же дорого стоящей, все имение его уплыло. А кроме этого он ничего не имел. Приближался сороковой год. Все его проказы, шутки, комические песни, все его таланты привели только к тому, что на лице появились морщины, а на голове — лысина. Приглашать его стали реже. Иные даже шептались, что становится опасно часто его посещать: он готов был всегда попросить взаймы, предложить невыгодную сделку или напроситься на обед. Стали к нему поворачиваться спиной. Словом, популярность его падала.

Вследствие всего этого выгоды клубной жизни становились для него драгоценнее. Теперь, пока не было никаких поводов изгнать его из клуба, — этого удивительного лондонского учреждения, особенно привлекательного для тех, кто имел тощий кошелек, а жизнь любил вести шикарную, — он еще держался.

Вход в клуб был несколько затруднен, но раз двери открылись, тогда достаточно было незначительных средств, чтобы разыгрывать там роль богатого князя. Тридцать гиней за вход, а за двенадцать или пятнадцать гиней ежегодно можно было пользоваться роскошным дворцом, журналами, газетами, книгами, древними и новыми картинами, статуями, залами для игр, кабинетами для работы и многим другим.

Каждый член клуба имел право принимать там гостей в специальной зале, получать письма и даже иметь свою отдельную спальню с постелью, стулом и умывальником, где можно было свободно ночевать.

Наконец, он мог там завтракать очень хорошо за двадцать два су, закусывать за восемнадцать и обедать за двадцать. В общем три франка.

Что касается майора Фейерлея, то и он был не меньший лакомка, чем его друг Фицморрис. Он также имел большие потребности и малые средства. Как все английские офицеры, майор побывал в Индии, откуда выбрался с большими затруднениями. О нем ходили нелестные слухи, как о несносном человеке. Все заметили, что он постоянно носил с собой карты и всегда готов был предложить сыграть, причем был замечательно счастлив в игре.

Про него рассказывали ужасные вещи. Совсем молодым майор был в Дели во время восстания сипаев.