но, судя по всему, вряд ли. Тем не менее продолжаю работу. Доведу ее до победного конца прежде, чем часы пробьют полночь. Не то чтобы полночь действительно казалась мне таким уж важным рубежом, просто существу вроде меня, привыкшему к вольному обращению с временем, удобнее работать по четкому графику: если уж решено закончить работу до полуночи, значит, так тому и быть, даже если придется оборвать письмо на полуслове. Без такого жесткого договора с собой я, пожалуй, зароюсь в бумажки на годы, буду писать, вычеркивать абзацы и переписывать набело, не обращая внимания на солнечный круговорот, да и адресата своего, пожалуй, провороню.

А мне его проворонить никак нельзя. Когда еще такой случай выпадет?..

Дело не в том, конечно, что, оклемавшись немного, он вряд ли станет сопротивляться искушению попробовать еще раз. Тут, собственно, можно не сомневаться, уж я-то знаю, как это бывает: сперва думать не захочет о новых экспериментах, на месяц-другой уйдет с головой в «настоящую человеческую жизнь» – так ведь они называют свое уютное, но вполне бессмысленное копошение? Пусть себе резвится напоследок, я-то знаю, что скоро он начнет смутно тосковать о несбывшемся, потом вдруг запаникует: неужели теперь всегда будет одна и та же так называемая настоящая жизнь, отныне и до самого конца?! И наконец, устав от собственных тревог, решит попробовать еще раз. Еще один раз, и больше уж – ни-ни, никогда, ни за какие коврижки, рассудок дороже могущества. Но один раз все-таки стоит – просто убедиться, что невероятное путешествие в вечность по-прежнему возможно, чтобы выбор иметь, а не беспомощным пленником сидеть в клетке из кофейных зерен, женских рук и шерстяных одеял, – обычное дело, все мы примерно так с собою договариваемся, ничего нового бесчисленные поколения охотников за чудесами, кажется, так и не изобрели. Вот и этот мальчик никуда не денется, попробует. Кто хоть раз пригубил этот яд, не упустит возможности осушить всю чашу – не залпом, конечно, а по капле, по капле, в тайной надежде, что дно никогда не оголится.

Я, собственно, по сей день лишь этой надеждой живу.

Но как оно там у него пойдет – не мое собачье дело, не моя печаль. Рано или поздно тронется лед – ну и ладно.

Я, повторяю, не ради его персоны стараюсь.

И не в том даже дело, что, войдя во вкус, мальчик мой станет множить число себе подобных, расшвыриваться таинством почти забытой традиции направо и налево, благо чуть ли не все местные накхи у него в приятелях ходят, так что даже на поиски учеников время тратить не потребуется, по крайней мере поначалу. Мальчик-то милосердный и великодушный; к тому же узнал недавно, что забавы накхов не идут, мягко говоря, на пользу их случайным жертвам. Спасибо индийской старухе, подсобила мне, сама того не ведая. Великое все же дело колесо судьбы: крутится машина, бессмысленная и беспощадная, а сколь дивные узоры при этом вычерчиваются, мало кому ведомо – они ведь только на расстоянии видны, а от колеса судьбы поди отойди хоть на шаг… Вот и я сейчас не знаю, а лишь силюсь вообразить, что вскоре начнет твориться с теплой компанией этих горе-воришек, субботних посетителей «Двери в стене». Ну, примерно представляю, конечно. Что ж, традиции нашей такая свистопляска, пожалуй, на пользу: как же, свежая кровь! Дело хорошее, но и это, строго говоря, меня не касается.

Мне другое интересно. Меня, собственно, волнует эта девочка, которая ждет его сейчас, ни на шаг не отходя от телефона, к шагам в подъезде прислушивается чутко, как затаившаяся в норе, затравленная, но не побежденная пока лиса. Уже почти сутки миновали, а она ждет – и правильно, и молодец. Дождется, обнимет, заревет в тысячу и один ручей, по имени наконец назовет – на радостях-то. И все у них будет хорошо, в точности как ей хотелось – ну, какое-то время. Как-то они еще поживут, попрыгают, погуляют – все это чертовски мило, но не очень интересно. Интересно станет потом, когда яд, просочившийся минувшей ночью в кровь моего гостя, возьмет свое, позовет в новое, почти бесконечное путешествие, а они – в этом я ни на миг не сомневаюсь – найдут какой-нибудь способ быть рядом. Девочке будет чертовски трудно; даже вообразить не могу, каково это: жить рядом с одним из нас, но она как-нибудь справится, из такого уж теста вылеплена, это сразу было видно.

Так вот. Я очень рассчитываю, что однажды – скажем, год спустя – этот мальчик, измочаленный необходимостью постоянно метаться между любовью и вечностью, сформулирует наконец вслух самое потаенное из своих смутных желаний. «А давай-ка, – скажет он, – махнемся своими несбывшимися судьбами, как ты на это смотришь?»

Ну, то есть он, скорее всего, иначе как-нибудь скажет, не столь прямо и лаконично; возможно, целый вечер будет жонглировать словами, подбираясь впотьмах к заветному смыслу. Но – скажет. В этом я не сомневаюсь ни на миг, благо знаю его, как себя, вижу как на ладони: в сущности, ему ничего не нужно, кроме чудес и бессмертия, он уже попробовал на вкус и то и другое и теперь непременно найдет восхитительный компромисс, догадается, как увязать смутную тоску по несбывшемуся со своей вполне земной и вполне роковой страстью. А если, паче чаяния, не догадается – что ж, подскажу. Я-то всегда буду где-нибудь рядом, благо из тысяч и тысяч моих лиц лишь три могут показаться ему знакомыми.

Это, собственно, все, чего я добиваюсь: чтобы они попробовали. Насколько мне известно, никто никогда не пытался еще заглянуть друг другу в глаза, одновременно начертить Знаки и рухнуть друг в друга. Я не знаю, зачем это нужно и чем закончится, но не сомневаюсь: это будет воистину великолепный жест.

У меня в этом деле, можно сказать, никакой личной корысти; все, что мне нужно, – это оказаться свидетелем. Любопытство – единственный известный мне двигатель, способный заставить сердце столь древнего существа работать в режиме любви к жизни, или просто – в режиме любви. Я, так уж вышло, очень люблю этих двоих, от всего сердца восхищаюсь ими, вот и делаю для любимых существ что могу: даю им шанс шагнуть за черту, совершить невозможное. Иные способы любить людей не кажутся мне заслуживающими внимания – оно и к лучшему.

Но все это будет когда-нибудь потом, а сейчас только и нужно, что дописать записку. Вот и дописываю, неприязненно поглядывая на часы; излагаю инструкции, советы и рекомендации. Завершаю работу за пять минут до полуночи. Раскладываю тщательно пронумерованные бумажки на столе, у изголовья постели, надеваю пальто, иду к выходу. Дело сделано, а личное общение нам сейчас ни к чему. В этом деле не следует перегибать палку. Прогуляюсь пока. По моим расчетам, через пару часов он проснется и засобирается домой.

Взявшись уже за ручку двери, оборачиваюсь. Гость мой, не то подопечный, не то жертва, не то и вовсе – вымысел, улыбается во сне. Профиль его сейчас похож на один из моих почти бесчисленных профилей – необходимое и достаточное условие, чтобы сформулировать вопрос, который я, по правде сказать, люблю много больше прочих:

Кто из нас уходит? И кто остается?

Ответ звучит так: не знаю.

Я правда не знаю.

Здесь и далее в качестве названий глав использованы сведения о стоянках Луны.

Лунные стоянки – это 28 звезд и звездных групп – участков эклиптики, примерно по 12,86°. Разделяют движение Луны по кругу на 28 частей; при этом каждая соответствует среднему ежедневному движению Луны, начиная от 0° Овна.

Фрагменты интерпретации этого деления восходят к астрономии и астрологии арабской, индийской и китайской. Хотя в целом учение ныне утеряно. Возможно, все эти системы восходят к «созвездиям на пути Луны» из вавилонской астрономии. По учению халдеев, влияние Луны следует рассматривать по положению в стоянках. Со времен средневековья система стоянок широко использовалась в Европе для нужд магии и магической астрологии.

Все сведения о лунных стоянках, включая текущий комментарий, взяты автором из книги: Астрологический словарь / Авт. – сост. С. Ю. Головин. Минск: Харвест, 1998.

Автор вовсе не утверждает, будто описанные события полностью согласуются с описанными в заглавиях перемещениями Луны; внимательный читатель быстро поймет, что внутренний лунный