Стоянка XIX
Все мои прежние «страшно», все мои «мамочки», даже ахи безмолвные, утробные – это, оказывается, были цветочки. А вот теперь – да, теперь ягодки пошли. Созрели вишни в саду у дяди Вари. Какие, впрочем, к чертям свинячьим, вишни?! Мой нынешний ужас – ягода-арбуз. Зеленая, как тоска, полосатая, как тигр, да еще и кубической формы, на новомодный японский манер, чтобы углами в сердечко тыкаться, не умещаясь в груди.
Потому что когда все так неописуемо, несбыточно хорошо, как в сладчайшем из снов, самое время проснуться. А если я сейчас вот прямо проснусь – сдохну на месте, это точно.
Поэтому в Бабушкино я пока возвращаться не готова. Ни за что. То есть я очень этого хочу, но – нет, не сейчас. Потом.
Потом, потом, потом.
– Поехали лучше в «Летчика», – говорю. – Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь, когда в собственной все так запутано.
Ухмыляется, злодей. Дескать, будь по-твоему. Это у меня, надо понимать, сейчас такой счастливый период жизни: все по-моему. Еще часа два-три все по-моему будет, если очень повезет. А потом – суп с котом или, еще хуже, вегетарианский вариант: суп с мертвой, вареной улыбкой сбежавшего от охотников Чеширского Кота. И после первой же ложки карета – в тыкву, а тыква – вдребезги, наверняка ведь. Добром такое кончиться не может, потому что всякий конец сам по себе не имеет никакого отношения к «добру», даже закавыченному.
– Все не так ужасно, как ты себе представляешь, – мягко говорит осиновый кол сердца моего. – И вообще не ужасно. Странно просто, это да.
Голос его вонзается мне в вену, впрыскивает в организм еще одну порцию сладкого ядовитого дурмана. Мне снова хорошо. Упоительно мне, вот так-то.
По улице иду, по лестнице спускаюсь, ног под собой не чуя. Задницы под собой не чуя, усаживаюсь на зеленый стул, локтей под собой не чуя, кладу руки на красную столешницу. Оглядываюсь по сторонам с нетерпеливым любопытством: родился ли на свет человек, чья участь столь увлекательна, что я смогу наконец получить передышку? И если родился, хватило ли ему ума сюда заглянуть?
Вряд ли, конечно. Но – чем Пятнадцатый Аркан не шутит…
– Девочка в синем, – шепчет рыжий. – Девочка-девочка, в синем-синем-синем, видишь, вот, у окна? Ты бы и сама ее вычислила, не сомневаюсь. Но чего зря время терять? Считай, это мой подарок. Что-то вроде букета ландышей-фиалок… Лапу давай. Будет тебе сейчас небо в алмазах.
Вручаю ему руку, заинтригованная обещанием. Неужто именно в алмазах? Мне, собственно, и стразы сошли бы – для начала, и вообще, из этих ладоней столько уж яду принято, что…
Что.
– Можно, – спрашиваю, – посмотреть, что ты там чертишь?
– Нельзя.
Очень уж жестко отрезал. Я опешила даже. Не ожидала, признаться. Он и сам, кажется, не ожидал. Тут же зашептал в ухо, ласково-ласково, но все же строго:
– Пока я не уверен, что ты способна контролировать всякую ситуацию и возвращаться когда пожелаешь, – фигу тебе, а не Знак! Я тебя сам за ручку еще долго водить буду, мне так спокойнее.
Да и мне, собственно, тоже. К тому же слово «долго» завораживает в его устах. «Долго» – это, конечно, не «вечно», не «всегда», но тоже сойдет.
– Давай твою синюю девицу, – вздыхаю умиротворенно.
Глаза мои наполняются слезами; с ужасом понимаю, что не справлюсь на сей раз с атакой внутренних вод, разревусь в публичном месте, господи-господи-господи, да что же это за блядство такое?!
Комкаю у лица носовой платок, словно бы насморк у меня, обычный московский весенний насморк, ради которого, надо думать, и приехала в безрадостную эту, помпезную северную глушь из теплых наших краев. Тоже мне маскировка… Тьфу!
Достаю деньги, сую их под пепельницу. Хватит, пожалуй, да нет, точно хватит, с избытком. Спасибо скажут и дурой назовут, а значит, все в порядке. Сгребаю в охапку одолженную сердобольной Муркой шубу из анонимного рыжеватого меха – стара, страшна, как самый первый смертный грех в истории человечества, но все лучше, чем мой пижонский плащик, в котором по Москве небось только в июне можно будет гулять. Уношу ноги из дурацкого подвала, где хорошая музыка и дешевая водка, но, черт побери, слишком уж светло, так что нельзя человеку спокойно поплакать. Зато идти вверх по Лубянскому проезду и реветь в голос – самое то. Я уже – не я, а незнакомая пигалица в драной шубке, у нее горе-беда, а у меня – нет. Я ни при чем. Я вообще, может быть, в гостинице сейчас сижу, бумаги деловые с умным видом изучаю.
Кстати о бумагах. Надо будет ими заняться, как наревусь. Работу мою никто не отменял, и, в общем, слава богу.
Слезы приносят облегчение; поездка в такси, папироса, выкуренная в номере (правила техники безопасности: с ногами на подоконник, голова – в форточку), снотворное и сто граммов чистой, неразбавленной можжевеловой водки на ночь закрепляют результат. А наутро меня будит телефонный звонок и Иосиф, старый, добрый, долготерпеливый Прекрасный Иосиф. «Лия, Лия, глупый мой ребенок, подумай еще раз, зачем тебе эта Москва? Индийская вакансия все еще открыта, ты ведь так хотела, просила, прохода мне не давала, помнишь?.. А в Москву как раз есть кого посылать вместо тебя, ты же понимаешь, очередь выстроилась: у одних мамы-папы там, у других сестры-братья, а у тебя никого…»
Ну да. Уже, можно сказать, никого. А можно и не говорить. Все равно – никого. Никого. У меня. Ни-ко- го.
Обкатываю это слово во рту, пробую на вкус, привыкаю. Привыкну, куда денусь. У-ме-ня-ни-ко-го. Ну вот, умница. Легко всему обучаюсь, этого у меня не отнимешь.
А вот Иосиф – ангел. Добрый, добрый ангел. Все знал, все предвидел, оставил мне шанс одуматься, опомниться, удрать в Страну чудес, о которой я несколько лет мечтала, и руками-ногами вцепилась бы в эту возможность, если бы не…
Ну вот, уже, считай, не.
«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, – говорю я себе. – На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом. Хватит уж наступать на одни и те же всеобщие грабли, а? Если уж непременно надо на что-то наступать, свои, что ли, грабли изобрети, единственные и неповторимые… Не будешь дурой, все остальное само как-нибудь уладится. И вот, видишь, улаживается уже, скажи спасибо Иосифу».
И я говорю ему спасибо, а потом, не сдержавшись, рыдаю, хлюпаю, хрюкаю, уткнувшись сопливым малиновым носом в телефонную трубку, благо на том конце провода – лишь короткие гудки. Реву-то на сей раз скорее от облегчения, и от умиления, и от благодарности, конечно. Начальник у меня – ангел, мой персональный ангел-хранитель. У вас у всех – мучители да вампиры, а вот у меня – ангел, завидуйте, вешайтесь на подтяжках по сортирам, йо-хо-хо!
Я была бы последней идиоткой, если бы не закрыла главную лирическую тему своей московской эпопеи тем же вечером. Но я не последняя идиотка, не предпоследняя даже, я в первых рядах, всегда. Позвонила возлюбленному существу, сказала должное количество разных слов, уместных и не слишком. Ни одно
