- Ты мог бы быть уверен, что малыш сыт и обогрет. И тебе не пришлось бы таскать его повсюду с собой, пока ты будешь искать работу. А когда ты что-нибудь наконец найдешь, то можешь вернуться сюда и забрать ребенка.

Всем сердцем Том противился этой идее.

- Не знаю... А что подумают монахи, когда узнают, что я бросил новорожденного?

- Они уже это знают, - раздраженно сказала Эллен. - Вопрос заключается только в том, когда ты признаешься - сейчас или через какое-то время.

- А ты думаешь, монахи знают, как ухаживать за детьми?

- Да уж не хуже тебя.

- Я не уверен.

- Однако они додумались, как можно покормить новорожденного.

Том начал понимать, что она была права. Как он ни стремился прижать к себе этот крохотный комочек, он не мог не признать, что монахи смогут лучше, чем он, позаботиться о ребенке. У него не было ни денег, ни еды, ни уверенности, что скоро ему удастся получить работу.

- Снова оставить его, - печально сказал Том. - Боюсь, мне придется это сделать. - Из своего укрытия он пристально вглядывался в маленького человечка, завернутого в подол черной сутаны. Волосы младенца были темными, как у Агнес... Да, Том принял решение, но сейчас он во все глаза глядел на своего сына, не в силах оторваться.

Пятнадцать или двадцать монахов, несущих топоры и пилы, появились на другом конце поляны. Оставаться дольше стало опасно - их могли заметить. Том и Эллен нырнули в заросли, и Том больше уже не мог видеть своего сына.

Они осторожно прокрались сквозь кустарник, а когда вышли на дорогу, со всех ног бросились прочь. Держась за руки, они пробежали триста или четыреста ярдов, на большее у Тома не хватило дыхания. Однако расстояние уже было безопасное, и они, сойдя с дороги, нашли укромное местечко для отдыха.

Они уселись на травянистом берегу речки, пестревшем пятнышками солнечного света. Том посмотрел на Эллен, которая лежала на спине, тяжело дыша; ее щеки горели, а губы улыбались ему. Ее одежда съехала, распахнувшись, и обнажила шею и холмик одной груди. Он снова любовался ее наготой, и испытываемое им вожделение было гораздо сильнее, чем чувство вины. Том наклонился было, чтобы поцеловать ее, но задержался на некоторое время, потому что она была так прелестна, что он просто не мог отвести глаз. Когда он вдруг заговорил, то от неожиданности изумился собственным словам.

- Эллен, - сказал Том, - будь моей женой.

Глава 2

I

Питер из Уорегама был прирожденным смутьяном. В этот маленький лесной скит он был переведен из главного монастыря в Кингсбридже, и нетрудно было догадаться, почему кингсбриджский приор так стремился от него избавиться. Питер был высоким, поджарым человеком лет около тридцати, обладал живым умом и пренебрежительными манерами и постоянно пребывал в состоянии праведного негодования. Когда он впервые появился среди монахов скита и отправился в поле, то принялся работать в бешеном темпе, а затем обвинил остальных в лености. Однако, к его удивлению, большинство монахов, особенно молодых, оказались в состоянии не отставать от него, и очень скоро он вконец уморился. Тогда он переключился на поиски других грехов, и его следующий выбор пал на обжорство.

Начал Питер с того, что отказался от мяса и съедал лишь половину полагающегося ему хлеба. Он пил только воду из ручья да разбавленное пиво и не притрагивался к вину. Он сделал замечание молодому здоровому монаху за то, что тот попросил добавки каши, и довел до слез юношу, который шутки ради выпил чужое вино.

'...Нет основании упрекать монахов в чревоугодии', - размышлял приор Филип, спускаясь вместе с остальными братьями с холма к скиту, где их поджидал обед. Молодые послушники были худыми и мускулистыми, а монахи постарше - загорелыми и жилистыми. Ни у кого из них не было и намека на обрюзглость, свойственную людям, которые много едят и ничего не делают. Филип считал, что монахи должны быть тощими, ибо в противном случае они могли вызвать у бедняков зависть и ненависть к слугам Божьим.

Характерно, что Питер замаскировал свое обвинение под покаяние.

- Грех чревоугодия лежит на мне, - сказал он, когда однажды утром монахи, прервав работу, расселись на поваленных деревьях и принялись есть ржаной хлеб, запивая его пивом. - Я ослушался Завета Святого Бенедикта, который гласит, что монахи не должны есть мясо и пить вино. - Высоко подняв голову, он обвел сидящих взглядом; его черные глаза гордо сверкнули. Взор Питера наконец остановился на Филипе. - Но сей грех есть на каждом из присутствующих.

'Печально, что у него такой характер', - подумал Филип. Питер посвятил свою жизнь служению Богу, он обладал незаурядным умом и целеустремленностью, но, казалось, у него была непреодолимая потребность постоянно обращать на себя внимание, устраивая всевозможные сцены. Он был настоящим занудой, но Филип любил его так же, как любил каждого из них, ибо видел, что за высокомерием и заносчивостью скрывалась беспокойная душа человека, который и сам не верил, что когда-нибудь ему удастся хоть в ком- то пробудить интерес к себе.

- В связи с этим у нас есть возможность вспомнить, что говорит святой Бенедикт по этому поводу. Можешь ли ты точно воспроизвести его слова, Питер?

- Он говорит: 'Все, кроме немощных, да воздержатся от мясного', и затем: 'Вино - не питье для монахов', - ответил Питер.

Филип кивнул. Как он и подозревал, Питер не очень хорошо помнил этот завет.

- Почти правильно, Питер. Но святой Бенедикт подразумевает не мясо, а 'плоть четвероногих животных', и даже тут он делает исключение не только для немощных, но и для слабых. А кто есть 'слабые'? Здесь, в нашей маленькой общине, мы считаем, что тот, кто утомился, усердно работая в поле, нуждается в мясе, дабы восстановить утраченные силы.

В угрюмом молчании Питер слушал слова приора, по его лбу пролегли морщины неудовольствия, густые черные брови сомкнулись над большим крючковатым носом, а на лице отобразилось с трудом сдерживаемое негодование.

- Что же касается вина, - продолжал Филип, - то сей праведник говорит: 'Мы полагаем, что вино - не питье для монахов'. Использование слов 'мы полагаем' означает, что он вовсе не требует обязательно соблюдать этот запрет. Кроме того, он учит, что в день вполне достаточно выпивать пинту вина и не следует пить чрезмерно. Разве не ясно из этого, что он не настаивает на том, чтобы монахи полностью отказались от вина?

- Но он говорит, что во всем следует соблюдать умеренность.

- И ты утверждаешь, что мы недостаточно умеренны?

- Да, утверждаю, - не унимался Питер.

- 'Да воздается каждому, кого Бог наградил даром воздержания', процитировал Филип. - Если тебе кажется, что здешняя пища слишком обильная, ты можешь есть меньше. Но припомни-ка, что еще говорит праведник Бенедикт. Он ссылается на первое послание в коринфянам, в котором святой апостол Павел изрекает: 'У каждого свой дар от Бога, у одного один, у иного иной' - и объясняет нам: 'По сей причине нет возможности без сомнения определить, сколько пищи потребно другим'. Пожалуйста, запомни это, Питер, и не спеши с выводами, размышляя о грехе чревоугодия.

Пора было снова приступать к работе. У Питера был вид мученика. Филип подумал, что не так-то легко заставить этого человека молчать. Из трех монашеских обетов - нищеты, безбрачия и послушания - только послушание никак не давалось Питеру.

Конечно, существовали меры воздействия на непокорных монахов: одиночное заключение, хлеб с водой, порка и в конечном итоге отлучение от церкви и изгнание из монастыря. Обычно Филип без колебаний применял эти наказания, особенно в тех случаях, когда кто-нибудь из братьев пытался посягнуть на его власть. И в результате он снискал себе славу поборника строгой дисциплины. На деле же он ненавидел наказания, ибо это вносило в монашеское братство разлад и уныние. Однако в случае с Питером наказание не принесло бы никакой пользы, а только сделало бы его еще более непокорным и неумолимым. Филипу нужно было что-то придумать, чтобы сломить его гордыню и в то же время умиротворить. Это было не так-то просто. Но Филип успокоил себя, подумав, что если бы в этом мире все было так просто, то тогда люди не нуждались бы в Боге.