тому времени считавшиеся (по его мнению) совершенными.

Сразу же после войны он начал принимать людей, которые в прошлом не соответствовали бы его жестким требованиям. С одного дантиста из Нью-Йорка, которого передал ему Джонс, Фрейд брал только полцены — потому, что он был «только наполовину американец. На вторую — венгерский еврей». Этот дантист, как заметил Фрейд, не был особо умен, а фактически был «молодым ослом». Но «пять долларов — это семьсот пятьдесят крон!». До войны Волчий Человек платил сорок крон в час и считал, что это дорого. Теперь за сорок крон невозможно было купить даже дешевую сигару. Панкеев снова появился у Фрейда после войны, но его деньги ничего не стоили, а земля попала в руки большевиков. Фрейд лечил его бесплатно.

Англосаксы попадали к Фрейду со своими устоявшимися взглядами. Англичанам сама идея консультаций у бородатого профессора в Вене с сумасбродными теориями о сексе казалась восхитительно развращенной, и поначалу к нему обращались только самые самостоятельно мыслящие и эксцентричные люди.

Джеймс Стречи (его семья, в последнее время много обсуждавшаяся, была несомненно необычной и удивительно одаренной — биограф Литтон Стречи был его старшим братом) познакомился с работами Фрейда через Фредерика Майерса и Общество психических исследований в 1912 году. Ему был интересен психоанализ, насколько он смог его понять, и, поговорив с Эрнестом Джонсом, он решил стать врачом и записался в лондонскую медицинскую школу при больнице. Через три недели он бросил учебу, а в 1920 году решил направиться сразу в Вену, чтобы учиться у основателя движения.

Фрейд не возражал против аналитиков без медицинского образования и брал с него низкую цену, фунт в час вместо двух, договорившись с ним, что он останется пациентом в течение года. Стречи не испугался профессора и его плохо отапливаемого кабинета. Он писал брату Литтону в ноябре 1920 года где-то после месяца анализа:

Каждый день, кроме воскресенья, я провожу час на диване профессора (уже 34 дня) — и «анализ» кажется мне самостоятельной скрытой жизнью. Что касается самого процесса, он еще менее понятен, чем раньше; как бы там ни было, иногда это удивительно интересно, а иногда чрезвычайно неприятно — так что могу сказать, что в этом что-то есть… В начале часа все смутно — темный намек здесь, тайна там, — но постепенно все сгущается, начинаешь чувствовать, как внутри тебя происходят страшные веши, и ты не можешь разобраться, что же это такое; потом он начинает помогать тебе; ты неожиданно ярко что-то видишь; потом другое; и наконец перед тобой освещается весь путь; он задает тебе еще один вопрос, ты даешь последний ответ — и в момент полного озарения профессор поднимается, проходит по комнате к электрическому звонку и провожает тебя до двери.

Иногда бывало не так интересно, когда «ты лежишь целый час, как будто на живот тебе положили тонну груза, и просто не можешь выдавить из себя ни слова».

Фрейд, который с трудом понимал тихую английскую речь Стречи, был к нему расположен, так как Джонс подчеркнул, что этот человек из семьи литераторов может стать полезным в качестве переводчика. Чтобы представить работы Фрейда англоязычному миру, требовалось что-то лучшее, чем пересказы Брилла.

Джонс лучше чувствовал это, чем Фрейд, который иногда вел себя так, словно считал, что все переводы похожи друг на друга и его работы говорят сами за себя на любом языке. Когда Фрейд решил доверить работы для перевода первым попавшимся американцам, которых он анализировал, Джонс ужаснулся и прочитал ему лекцию по поводу того, как редко встречаются люди, умеющие правильно писать по- английски, «конечно, в Америке еще реже, чем в Англии». Джеймс Стречи был выбран Джонсом, а со временем с этим согласился и Фрейд.

Англоамериканская жена Стречи, Элике Саргант-Флоренс, на которой он женился незадолго до анализа, отправилась в Вену вместе с ним и после приступа «сердцебиений» присоединилась к мужу на кушетке, правда, в другое время. С ним Фрейд встречался по утрам, с ней — днем. Госпожа Стречи (которая стала переводить книги совместно с мужем) решила, что Фрейд — простой человек, либерально настроенный, но ортодоксальный, склонный к легковерности. Эти уверенные суждения, иногда покровительственного характера, были очень свойственны супругам Стречи, которые вскоре перезнакомились со всеми фрейдистами Вены и Берлина. Анна Фрейд была провозглашена «сентименталисткой», Бернфельд — «безнадежным педагогом», Лямпль — «жестокосердым и эгоистичным зверем». Эрнест Джонс, который способствовал их вхождению во внутренний круг, получил характеристику «маленького животного».

Стречи без колебаний приписывали стереотипные характеристики своими полушутливыми и едкими словечками целым нациям. Типичный венец был «чрезвычайно провинциальным». Немцы как народ — «очень, очень бесхитростные», а в области культуры — «трижды идиоты». Вирджиния Вульф, еще одна звезда группы «Блумсбери», пренебрежительно относилась как к психоанализу, так и к психоаналитикам, хотя прогрессивное издательство ее мужа, «Хогарт пресс», вскоре начало публикацию работ Фрейда «Госпожа Вульф, прочитав редакторские гранки работы Фрейда „Навязчивые действия и религиозные практики“ — она вышла на английском в 1924 году, — уничтожающе написала другу об инциденте в брачную ночь с красными чернилами, которые муж пролил на простыни, „чтобы скрыть свою импотенцию перед служанкой, но сделал это не в том месте, что повлияло на мозг его жены — и до сих пор она проливает кларет на обеденный стол. Мы все можем говорить о таких вещах часами, а эти немцы думают, что это что-то доказывает — кроме их собственного идиотизма“.». «Блумсбери» держались впереди, но у них было право «крутить носом». Английская интеллигенция двадцатых годов не сомневалась в своей значимости.

У Фрейда был двоякий интерес к англоязычным странам: он стремился заработать их валюту и распространить там психоанализ, особенно в США. Великобританию он всегда очень любил, но понимал, что настоящий объект для завоевания находится за океаном. Презрение и отвращение, которое он часто выражал по отношению к американской культуре, вероятно, усиливалось еще и тем, что психоанализ легко там укоренился и его нужно поддерживать, несмотря на все его соображения по поводу нахальства и стремления американцев к наживе. Кроме того, ему было неприятно, что он так нуждается в американских деньгах.

В октябре 1920 года он связался со своим племянником Эдом Бернейсом, предложив написать популярные статьи для ньюйоркского журнала, пользующегося неплохой репутацией, и дав не очень привлекательное название для первой статьи: «Не используйте психоанализ в полемике». Бернейс обратился в «Космополитан», и журнал предложил по тысяче долларов за статью, огромную сумму, если они будут написаны на тему «Психическое место жены в доме». Фрейд отказался. Под «популярными» он подразумевал статьи, предназначенные для образованных неспециалистов.

Приблизительно в это же время Сэм Фрейд в Манчестере, читая старый номер «Панча» в приемной дантиста, с «удивлением и радостью» увидел стихотворение о Фрейде и Юнге. Он отослал его дяде, но тот не порадовался. Стихотворение было весьма глупым. Популярность, вздохнул Фрейд, это угроза серьезным открытиям.

Тем не менее в зыбучих песках общественного мнения психоанализ начал занимать все более прочное место. Фрейд тут же согласился с предложением Бернейса, поступившим несколько лет спустя, о том, чтобы он возглавил «международную психоаналитическую организацию» с «научным фондом», в которую будут поступать желающие и распространять идеи психоанализа. К сожалению, люди не заинтересовались научными фондами. Они ждали от психоанализа другого.

«Чикаго трибьюн» в июне 1920 года предложила Фрейду двадцать пять тысяч долларов за психоанализ двух студентов, Леопольда и Леба, совершивших нашумевшее убийство четырнадцатилетнего мальчика, потому что, как утверждали, они считали себя «ницшеанскими сверхлюдьми». Но в то время он в любом случае не мог принять это предложение из-за здоровья, и поэтому ему не пришлось раздумывать, поддаваться ли искушению получить сумму денег, которых бы ему хватило на долгую обеспеченную старость.

В том же году голливудский продюсер Сэм Голдвин предложил ему целое состояние (говорят, что эта цифра составила сто тысяч долларов), чтобы он участвовал в создании фильма о «великих любовных историях мира», начиная с Антония и Клеопатры. Несомненно, главным для студии являлось бы имя Фрейда на экране и в рекламе. В глазах публики, несмотря на все свои старания, Зигмунд Фрейд теперь оказался символом сексуальных откровений, слишком научным, но смелым и современным. Он отклонил