Это правда. К столу он вынес Библию, заложенную в двух местах; и мы принялись рассуждать о божеском и небожеском.

— Вот как. — Уставилась на чашку, подняла ее, отхлебнула кофе; в тот же миг я ощутил мимолетное касание ее ноги под свисающим до полу краем скатерти.

— Николас считает себя агностиком. Но понемногу признался, что ему все равно.

Вежливо посмотрела на меня.

— Все равно?

— Есть вещи поважнее.

Потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце.

— А я думала, важнее ничего нет.

— Важнее, чем ваше мнение о том, с чем вы никогда в жизни не столкнетесь? По мне, это пустая трата времени. — Я потянулся к ее ноге, но не нашел. Она наклонилась, взяла со стола мой спичечный коробок и вытряхнула на белую скатерть десяток спичек.

— А может, вы просто боитесь размышлять о боге? Голос ее звучал неестественно, и я догадался, что весь разговор был спланирован заранее… она говорит то, что нужно Кончису.

— Нельзя размышлять о чем-то, что мышлению неподвластно.

— Но вы размышляете о завтрашнем дне? О том, что будет через год?

— Конечно. Обо всем этом можно делать достоверные предположения.

Она забавлялась спичками, составляя из них один узор за другим. Я не отрывал взгляда от ее губ: прекратить бы эту пустую трепотню.

— А я и о боге могу делать достоверные предположения.

— Например?

— Он невероятно мудр.

— Почему вы так думаете?

— Потому, что я его не понимаю. Зачем он, кто он, на каком уровне бытия. А Морис уверяет, что я очень умная. Видно, бог невероятно мудр, раз он настолько умнее меня. Настолько, что не оставил мне ни одной подсказки. Уничтожил все улики, все очевидности, все причины, все мотивы своего существования. — Быстро взглянув на меня, опять занялась спичками; в глазах ее стояло холодно- пытливое выражение, перенятое у Кончиса.

— Невероятно мудр — или невероятно жесток?

— Мудр. Умей я молиться, попросила бы бога не посылать мне знамений. Как только он пошлет знамение, я пойму, что он не бог. А лжец.

На сей раз она посмотрела на Кончиса, чей взгляд блуждал в морских далях; он, верно, ждал, пока она произнесет весь положенный ей текст. И вдруг дважды беззвучно стукнула по столу указательным пальцем. Стрельнула глазами в сторону Кончиса, снова взглянула на меня. Я посмотрел на скатерть. Она положила две спички крест-накрест и еще пару рядом; XII. Меня наконец осенило, но она уже приняла равнодушный вид, собрала спички в горку, отодвинулась, пряча лицо от света лампы, и обратилась к Кончису:

— Ты что-то помалкиваешь, Морис. Права я или нет?

— Я на вашей стороне, Николас. — Улыбнулся. — Я думал так же, как вы, будучи гораздо старше и опытнее. Мы не виноваты, что лишены наития женской человечности. — Он выговорил это без всякой лести, просто констатируя факт. Жюли не смотрела в мою сторону. На лице ее лежала тень. — Но затем я пережил нечто такое, что заставило меня постичь истину, которую высказала сейчас Жюли. Она, правда, сделала нам с вами комплимент, причислив бога к мужскому роду. Мне-то кажется, она, как все настоящие женщины, знает — любое серьезное определение бога с необходимостью является и определением матери. Рождающей субстанции. Подчас она рождает самые неожиданные вещи. Ибо религиозный инстинкт — воистину тот инстинкт, который дает нам способность определить, что именно породило ту или иную ситуацию.

Он откинулся на спинку стула.

— По-моему, я уже упоминал, что в 1922-м, когда дух нового времени — а тот шофер олицетворял демократию, равенство, прогресс — уничтожил де Дюкана, я находился за границей. А именно — гонялся за птицами (или, точнее, за птичьими голосами) на самом севере Норвегии. К вашему сведению, там, в арктической тундре, водится множество редких пернатых. Мне повезло. У меня с детства тонкий слух. К тому времени я опубликовал не одну статью о том, как различать птиц по их крикам и трелям. Даже завязал переписку со специалистами — с д-ром ван Оортом из Лейдена, с американцем Э. Э. Сондерсом, с Александерами из Англии. И вот летом 1922 года на три месяца покинул Париж и отправился в Арктику.

…Жюли чуть-чуть повернулась, и я снова почувствовал прикосновение ноги — легчайшее, нагое. Стараясь не привлекать внимания Кончиса, я уперся в пол каблуком левой сандалии и тихонько высвободил ступню; босая подошва нежно чиркнула по моей коже. Жюли щекотала меня пальцами — забава невинная, но возбуждающая. Я попробовал, в свою очередь, наступить ей на ногу, но встретил мягкий отпор. Пришлось довольствоваться малым. Кончис тем временем продолжал.

— По пути я заехал в Осло; профессор тамошнего университета рассказал мне, что в глуши хвойных лесов, которые тянутся из Норвегии в Финляндию и Россию, живет один знающий крестьянин. Он, похоже, неплохо разбирается в птицах; правда, профессор ни разу с ним не виделся: тот слал ему данные о перелетах. Мне давно хотелось послушать пение некоторых таежных видов, и я решил съездить к этому крестьянину. После тщательных орнитологических изысканий в тундре Крайнего Севера я пересек Варангер-фиорд и очутился в городишке под названием Киркенес. А оттуда, вооруженный рекомендательным письмом, отправился в Сейдварре.

За четыре дня я покрыл девяносто миль. Первые двадцать — по лесной дороге, затем — на лодке по реке Пасвик, от одной затерянной заимки к другой. Бескрайняя тайга.

Вековые мрачные ели на много миль вокруг. Река тихая и широкая, словно сказочное озеро. Словно зеркало, куда никто не смотрелся аж с сотворения мира.

На четвертый день два моих помощника гребли с утра до самого вечера, не останавливаясь, но мы так и не встретили ни жилья, ни каких-либо признаков человека. Лишь серебристо-синий блеск бесконечной реки да деревья — покуда хватает глаз. Когда смерклось, впереди замаячили дом и две лужайки, выстланные лютиками — золотые пластинки во мраке дебрей. Мы прибыли в Сейдварре.

Постройки сбились в тесный кружок. Избушка на берегу, полускрытая купой берез. Длинный сарай с торфяной крышей. И лабаз на бревенчатых опорах, чтоб крысы не лазили. К чурбаку у дома была привязана перевернутая лодка, во дворе сушились рыбачьи сети.

Крестьянин оказался коротышкой с бойкими карими глазами. Ему было, наверное, около пятидесяти. Я спрыгнул на берег, он прочел письмо. Появилась женщина, лет на пять моложе, встала за его спиной. У нее было грубое, но выразительное лицо; хотя я не понимал, о чем они говорят, суть все же уловил: она не хочет, чтобы я тут задерживался. Моих гребцов она как бы не замечала. А те поглядывали на нее с любопытством, словно впервые видели. Но тут она поспешно вернулась в дом.

Что бы там ни было, крестьянин проявил гостеприимство. Профессор не соврал: хозяин говорил по- английски вполне сносно, хоть и с запинкой. Я спросил, где он выучил язык. Он объяснил, что в молодости собирался стать ветеринаром и год учился в Лондоне. Я вновь оглядел его. Как же тебя занесло в этот медвежий угол Европы?

Неожиданно выяснилось: женщина — жена не его, а братнина. У нее было двое детей, оба уже подростки. Ни дети, ни их мать английского не знали, но она и без слов вежливо, но твердо давала понять, что я остаюсь здесь против ее согласия. Однако с Густавом Нюгором мы поладили с первых же минут. Он показал мне свои птичьи справочники, тетради наблюдений. Энтузиаст всегда поймет энтузиаста.

Естественно, я сразу спросил его о брате. Нюгор как-то растерялся. Сказал, что тот уехал. Затем, с таким видом, будто это все объясняет и дальнейшие расспросы излишни, добавил: «Много лет назад».

В избушке было тесновато, и место для ночлега мне расчистили в сарае, на сеновале. Ел я за общим столом. Нюгор разговаривал только со мной. Невестка не раскрывала рта. Ее худосочная дочь — тоже. Паренек-недоросток, наверно, и не прочь был включиться в беседу, но дядя редко снисходил до того, чтобы