спину:

— Осенью, ну, прошлой… я и подумать боялась тогда. И подумать боялась, что любовь к тебе в разлуке ослабнет. Она разгоралась все ярче и ярче. Черт знает почему, ты был мне ближе, чем кто бы то ни было прежде. Черт знает почему. Хоть ты и пижонский англик. Хоть и помешан на высшем обществе. Я так и не смирилась с твоим отъездом. Ни Пит, ни еще один мне не помогли. Всю дорогу — идиотская, девчачья мечта: вот ты мне напишешь… Я в лепешку разбилась, но устроила себе трехдневный перерыв. А в эти дни из кожи лезла. Даже когда поняла, — господи, как хорошо поняла! — что тебе со мной просто скучно.

— Неправда. Мне не было скучно.

— Ты все время думал о той, с Фраксоса.

— Я тоже тосковал по тебе. В первые месяцы — нестерпимо.

Вдруг она зажгла свет.

— Повернись, посмотри на меня. Я повиновался. Она стояла у двери, все в тех же джинсах и темно- синей кофточке; вместо лица — бледно-серая маска.

— У меня кое-что отложено. Да и ты не совсем уж нищий. Скажи только слово, и завтра я уволюсь. Поеду к тебе на остров. Я говорила — домик в Ирландии. Но я куплю домик на Фраксосе. Выдержишь? Выдержишь эту тяжкую ношу — жить с той, которая любит тебя?

Подло, но при словах «домик на Фраксосе» я почувствовал дикое облегчение: она ведь не знает о приглашении Кончиса.

— Или?

— Можешь отказаться.

— Ультиматум?

— Не юли. Да или нет?

— Алисон, пойми…

— Да или нет?

— Такие вещи с наскока…

Чуть жестче:

— Да или нет?

Я молча смотрел на нее. Печально покривившись, она ответила вместо меня:

— Нет.

— Просто потому, что…

Она подбежала к двери и распахнула ее. Я был зол, что дал завлечь себя в эту детскую ловушку, где выбираешь «или — или», где из тебя бесцеремонно вытягивают обеты. Обошел кровать, выдрал дверную ручку из ее пальцев, захлопнул дверь; потом схватил Алисон и попытался поцеловать, шаря по стене в поисках выключателя. Комнату снова заполнил мрак, но Алисон вовсю брыкалась, мотая головой из стороны в сторону. Я оттеснил ее к кровати, и мы рухнули туда, сметя с ночного столика лампу и пепельницу. Я был уверен, что она уступит, должна уступить, но вдруг она заорала, да так, что крик заполнил всю гостиницу и эхом отдался в портовых закоулках.

— ПУСТИ!

Я отшатнулся, а она замолотила по мне кулаками. Я сжал ее запястья.

— Ради бога.

— НЕНАВИЖУ!

— Заткнись!

Повернул ее на бок и прижал. Из соседнего номера застучали в стенку. Снова леденящий вопль.

— НЕНАВИЖУ!

Закатил ей пощечину. Она бурно разрыдалась, ерзая по одеялу, биясь головой о спинку кровати, выталкивая из себя обрывки фраз вперемежку с плачем и судорожными вздохами.

— Оставь меня в покое… оставь в покое… говно… ферт деручий… — Взрыв стенаний, плечи вздернуты. Я встал и отошел к окну.

Она принялась бить кулаками по прутьям, точно слова уже не помогали. В тот миг я ненавидел ее; что за невыдержанность, что за истерика. Внизу, в моем номере, завалялась бутылка виски, которую она подарила мне в честь нашей встречи.

— Слушай, я пойду принесу тебе выпить. Кончай завывать.

Нагнулся над ней. Она все барабанила по прутьям. Я направился к двери, помедлил, оглянулся и вышел в коридор. Трое греков — мужчина, женщина и еще мужчина, постарше — стояли на пороге своей комнаты через две от меня, пялясь, точно перед ними явился убийца. Я спустился к себе, откупорил бутылку, глотнул прямо из горлышка и вернулся наверх.

Дверь была заперта. Троица продолжала наблюдение; под их взглядами я толкнул дверь, постучал, снова толкнул, постучал, позвал ее.

Тот, что постарше, приблизился.

Что-нибудь случилось?

Я скорчил рожу и буркнул: жара.

Он механически повторил, чтоб услышали остальные. А-а, жара, сказала женщина, словно это все объясняло. Они не двигались с места.

Я предпринял еще один заход; прокричал ее имя сквозь толщу дерева. Ни звука. Пожал плечами специально для греков и стал спускаться. Через десять минут вернулся; в течение часа возвращался раза четыре или пять; но дверь, к моему тайному облегчению, была заперта.

Разбудили меня, как я и просил, в восемь; я живо оделся и побежал к ней. Постучал; нет ответа. Нажал на ручку — дверь открылась. Кровать не застелена, но Алисон и все ее вещи исчезли. Я бросился к конторке портье. За ней сидел очкастый старичок, смахивающий на кролика — папаша владельца гостиницы. Он бывал в Америке и неплохо изъяснялся по-английски.

— Вы не в курсе, девушка, с которой я вчера был — она что, уже уехала?

— А? Да. Уехала.

— Когда?

Он посмотрел на часы.

— Почти час уже. Оставила вот это. Сказала отдать вам, когда спуститесь.

Конверт. Нацарапано мое имя: Н. Эрфе.

— Не сказала, куда отправилась?

— Только оплатила счет и съехала. — По его лицу я понял, что он слышал — или ему сообщили, — как она вчера кричала.

— Мы ж договорились, что я заплачу.

— Я говорил ей. Я объяснял.

— Проклятье.

Он пробубнил мне вдогонку:

— Эй! Знаете, как в Штатах говорят? Не свет клином сошелся. Слышали такую пословицу? Не свет клином сошелся.

В номере я вскрыл письмо. Торопливые каракули; в последний момент решила высказаться.

«Представь, что вернулся на свой остров, а там — ни старика, ни девушки. Ни игрищ, ни мистических утех. Дом заколочен.

Все кончено, кончено, кончено.»

Около десяти я позвонил в аэропорт. Алисон еще не появлялась и не появится до лондонского рейса — самолет отбывает в пять. В половине двенадцатого, перед тем, как подняться на пароход, я позвонил еще раз; тот же ответ. Пока судно, набитое школьниками, отчаливало, я всматривался в толпу родителей, родственников и зевак. Мне пришло в голову, что она явится проводить меня; но если и пришла, то напоказ себя не выставила.

Безотрадный индустриальный ландшафт Пирея остался позади, и пароход повернул к югу, держа курс на знойно-синюю верхушку Эгины. Я побрел в бар и заказал большую порцию узо; детей сюда не допускали, и можно было отдохнуть от их гомона. Хлебнув неразбавленного пойла, я произнес про себя скорбный тост. Я выбрал свой путь; путь трудный, рискованный, поэтичный, и никто мне его не заступит; впрочем, тут в ушах зазвучал горький голос Алисон:«…Поперек дороги не становись».