— Отец надеялся, что я пойду по его стопам и тоже стану биржевым маклером. В отличие от моего старшего брата, я родился здесь, в Англии, а это означало, что я, как гражданин этой страны, был освобожден от налога, который обязаны платить инородцы, и имел право владеть землей. Отец решил, что Жозе должен вернуться в Амстердам, чтобы управлять там семейным бизнесом, а я — остаться здесь. Но я не отвечал его ожиданиям с самого детства. Я часто участвовал в уличных драках и особенно часто дрался с нееврейскими мальчиками, которые издевались над нами только потому, что им не нравились евреи. Не могу сказать, откуда у меня взялись такие наклонности. Может быть, потому что я рос без материнской ласки. Отец ненавидел эти. драки, он боялся, что это может привлечь внимание. Я говорил ему, что считаю своим долгом защищать нашу расу, но мне доставляла удовольствие сама драка.

Мириам слушала меня очень внимательно, и я наслаждался тем, что она не сводит с меня глаз. Даже сегодня мне трудно объяснить, почему эта женщина пленила меня с первого взгляда. Она была красива, но красивых женщин много. У нее был живой ум, но умные женщины не такая редкость, как пытаются нам внушить некоторые недобрые писатели. Тогда, помнится, я подумал, что у нас много общего, поскольку мы оба, каждый по-своему, искали ответа на вопрос, как быть англичанами, оставаясь одновременно евреями. Вероятно, поэтому мой рассказ так ее заинтересовал.

— Мне всегда казалось, это он виноват, что у меня не было матери… ну, знаете, как неблагоразумны бывают дети, — продолжил я. — Она, как вы, я уверен, знаете, умерла от изнурительной болезни, когда я был совсем маленьким. С раннего возраста я чувствовал, что мой отец был плохим родителем; и, можно сказать, я специально старался вызвать его неудовольствие. Он был помешан на дисциплине, и все, что отличалось от идеала, вызывало его гнев.

Я сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина, польщенный тем, что Мириам не заметила, как меня взволновал мой рассказ.

— Однажды, когда мне было четырнадцать, он доверил мне отнести деньги одному купцу, которому был должен. В то время он только начал знакомить меня с основами семейного бизнеса. Он хотел видеть меня в будущем маклером на бирже, как он сам, но, боюсь, у меня не было математических способностей, а торговлей я интересовался еще в меньшей степени. Вероятно, отцу следовало бы приучать меня к этим делам в более раннем возрасте, но, полагаю, он надеялся, что я повзрослею и интерес к бизнесу появится сам собой. Но единственное, что мне было интересно, — это носиться по улицам, ища неприятностей, и наведываться в игорные дома.

— Но он тем не менее полагал, что вы достаточно повзрослели, — осторожно заметила Мириам.

— Наверное, — сказал я, хотя сам часто думал, что он только и ждал, когда я совершу ошибку. — Мой отец задался целью сделать из меня полезного человека и часто давая поручения. Отнести долг этому купцу было таким поручением. Он дал мне вексель на пятьсот фунтов, который мог быть переуступленным. Я никогда еще не держал в руках таких огромных денег и подумал, что мне представилась уникальная возможность. Я был уверен, что, сделав такую ставку в игорном доме, я обязательно выиграю. Мне казалось, что моя удача напрямую зависела от ставки. Мой план заключался в следующем: я выигрываю огромную сумму, отношу купцу долг, а остальные деньги оставляю себе. Я бывал в игорном доме прежде и обычно проигрывал все деньги, что у меня были, поэтому мой оптимизм не имел под собой никакой почвы. Но я был очень молод и очарован магией денег, которые оказались в моем распоряженин. Итак, я пошел в игорный дом и обменял вексель на наличные деньги с намерением обменять монету обратно на вексель на обратном пути. Что было дальше, легко догадаться. Я проигрывал и проигрывал, пока у меня не осталось менее ста фунтов и я не понял, что мне уже не вернуть всей суммы. Я не мог даже подумать, чтобы идти к отцу и объяснять, что случилось. Он часто меня наказывал за то, что я приходил с опозданием, выполнив то, что велено. Я и представить не мог, что бы он со мной сделан, узнав о таком преступлении.

— Вы, наверное, были в ужасе, — тихо сказана она.

— Да, я был в ужасе. Но я также чувствовал себя необычайно свободным. Словно я ждал этого момента всю свою жизнь, момента, когда не вернусь в этот дом. Неожиданно я принял решение. Я решил взять оставшиеся деньги и начать самостоятельную жизнь. Чтобы он меня не нашел, я взял имя Уивер. Несколько месяцев спустя я обнаружил, что могу заработать себе на хлеб — иногда лучше, иногда хуже — тем, что мне нравилось делать больше всего на свете. А больше всего на свете мне нравилось драться. Иногда я мечтал, что скоплю денег и принесу ему сумму, которую тогда взял, но почему-то всегда откладывал этот шаг. Я полюбил вновь обретенную свободу и опасался, что отравлен этой свободой навсегда. В мыслях я уже давно вернулся и был прогнан, поэтому в душе считал, что меня не поняли и что я должен оставаться в изгнании. Думаю, в глубине души я знал, что это неправда, никудышная отговорка. На самом деле мне не нравилось, когда меня заставляли соблюдать законы нашего народа.

Она ничего не говорила, а только пристально смотрела на меня. Я сказал то, о чем не смела сказать вслух она.

— Живя самостоятельно, я мог есть что хотел, работать когда хотел, носить одежду, которую хотел, проводить свое время с кем хотел. Я не стал исправлять ошибку, совершенную в юности, и в моем воображении она превратилась в справедливую месть за суровое обращение со стороны несправедливого отца. Я был убежден в этом, пока не получил известие о его смерти.

Мириам смотрела в свой бокал с вином, видимо не решаясь встретиться со мной взглядом.

— Но тем не менее вы не вернулись даже тогда.

Я старался рассказывать свою историю бесстрастно. Я мысленно рассказывал ее сам себе столько раз, что знал ее чуть ли не наизусть. И, несмотря на это, я чувствовал глубокую печаль, с которой попытался справиться, осушив свой бокал до дна.

— Да. Я не вернулся даже тогда. Трудно менять привычку, которая складывалась больше десяти лет. Я всегда был уверен, Мириам, что мой отец был патологически жесток. Но вот что странно. Теперь, когда я не видел его десять лет и не увижу уже никогда, я стал задумываться: а может, это я был не очень хорошим сыном?

— Я завидую вашей свободе, — сказала она, спеша поменять тему на менее тягостную для меня. — Вы можете уходить и приходить когда пожелаете. Можете есть что пожелаете, говорить с кем пожелаете, ходить куда пожелаете. Вы ели свинину? А моллюсков? — Она стала похожа на взволнованного ребенка.

— Это просто провизия, — сказал я и удивился своему желанию скрыть тот восторг, который испытал, впервые попробовав эти продукты, запрещенные нашим законом. — Чем один вид мяса или рыбы лучше другого? Чем один способ приготовления.пищи лучше? Эти вещи привлекают нас лишь потому, что они запретны, и восхищают лишь потому, что соблазняют своей греховностью.

— И поэтому англичанам не нравятся устрицы, из-за их вкуса?

Я рассмеялся, потому что обожал устрицы.

— Боюсь, я не это имел в виду, — сказал я. — Теперь ваша очередь отвечать на вопросы. Давайте начнем с вашего поклонника, мистера Адельмана. Что вы о нем думаете?

— Он не столько мой поклонник, сколько поклонник денег вашего дядюшки, — сказала она, — и к тому же довольно старый. Отчего вас интересует мое мнение о мистере Адельмане?

Гордость не позволила бы мне открыть истинную причину этого интереса, но я был, конечно, рад услышать, что Адельман не был мне соперником.

— Вчера вечером мы ехали вместе в его экипаже, и беседа с ним вышла несколько неприятной. Он показался мне неискренним.

Мириам кивнула.

— Он много занимается политикой, и в газетах его часто критикуют, — объяснила она, раскрасневшись от гордости, что знает о вещах, которые считаются сферой компетенции мужчин. Я удивился, как мой дядя, отгораживая ее от светской жизни, позволял ей читать политические газеты. — В немалой степени ненависть к нашему народу, — продолжала она, — которая, как вы сказали, существует в высшем свете, вызвана недовольством тем, какое влияние он имеет на принца и министров. Это, на мой взгляд, достаточная причина держаться от него подальше. Я бы не хотела быть связанной с тем, на кого общество уже наклеило ярлык злодея, не важно, виновен он или нет.

Смелость ее речей совершенно меня очаровала. Она понимала, что означал бы ее брак с Адельманом, и я не мог не одобрять ее нежелание связать с ним свою жизнь. — Тем не менее мне показалось, что мой дядя одобряет его ухаживания. Он хочет, чтобы вы вышли замуж за Адельмана?