АРЗАК (с воодушевлением): Да, милостивый государь, да, будь вы на моем месте, вы сделали бы то же самое. Если бы вы нашли золотой луидор, разве вы бы не подняли его? А я поднял железо, как вы подняли бы золото. Если бы вы нашли в поле банковский билет, оставили ли бы вы его там? В свою очередь заявляю вам, что если есть на свете правосудие для всех, то оно должно быть и для меня. Умоляю вас, господин председатель, вы, кажется, такой добрый молодой человек, хорошенько сравните показания моей тетки и мои. Если не ради меня, то ради моих родных, ради моего старого отца, ради моей сестры, которая плачет день и ночь.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Признайтесь в том, что вы знаете.

АРЗАК (подносит руки к шее, ко рту, ко лбу): Пусть меня разрежут на тысячу кусков, но я не скажу того, чего не знаю.

Его увели, а публика еще долго успокаивалась, взволнованная таким красноречием. Допросы закончились, и поднялся Бак. Его речь, в которой адвокат напомнил историю убийства, явилась лишь повторением фактов, известных читателю. Прокурор в свою очередь прочел обвинительную речь. Потом Лашо начал защищать подсудимого. Во время этой защитительной речи, в которой молодой адвокат доказал свой талант, Арзак, упоенный блеском этого красноречия, откровенно выразил свои чувства. Когда Лашо сделал паузу, чтобы немного перевести дух, Арзак разочарованно прошептал:

–?Какая жалость! Как он хорошо говорил!

Бак возражает длинной и изумительно аргументированной речью. После новых возражений Лашо присяжные удалились совещаться и вернулись через тридцать пять минут. В огромном зале воцарилась мертвая тишина. Судя по лицам публики, можно подумать, что каждому из присутствующих грозит приговор, которого все с нетерпением ждут. На вопрос об умышленном убийстве присяжные ответили «да». О смягчающих вину обстоятельствах они умолчали.

Жаке Бессон был вызван выслушать приговор. Он осознал свое положение. Его взволнованное лицо, тревожный взгляд — все показывает, что он понял, что роковой час наконец настал и его участь будет решена. Он слушал чтение приговора и в своем смятении сначала не понял его смысла. Но когда прокурор потребовал смертной казни на площади в Пюи, тогда в Жаке Бессоне словно лопнули все пружины, лицо его покрылось смертельной бледностью, он машинально вытер глаза, на которые навернулись слезы, и, лишенный способности мыслить и чувствовать, он буквально упал на руки жандармов, которые увели его.

Придя в себя, Жак Бессон увидел, что оказался в тюрьме, а рядом с ним находились три человека, оказывавшие ему самую трогательную заботу и внимание. Это были две сестры милосердия и священник из Мартурэ. Пожилой кюре произвел на осужденного сильное впечатление, поскольку он видел в Жаке ребенка. В свою очередь, глядя на лицо старика, Жак Бессон вспоминал свои простодушные радости детства и юности со всеми душевными ощущениями, свойственными воспоминаниям о родине. Невольно вспомнив то время, когда душа его кипела жизнью, а будущее представлялось в самом радужном свете, Бессон много раз с невыразимым отчаянием спрашивал себя, действительно ли это он сидит в тюрьме, приговоренный к смерти.

–?О, если бы вы знали! — обреченно шептал он. — Если бы вы только знали!

Когда наконец священник и сестры милосердия увидели, что осужденный успокоился и покорился своей участи, они оставили его, обещая вернуться и снова утешать его. Потом к нему пришел один из членов суда, предпринявший все усилия, чтобы уговорить его открыть тайну драмы в Шамбла. Он полагал, что возможность избежать ужасной смерти заставит его говорить, но нет!

–?К чему? — спокойно отвечал Бессон. — Это причинило бы многим огромные неприятности.

Вот и все, чего от него смогли добиться. Напрасно взывали к его разуму, рассказывая осужденному, что в награду за его героическую преданность и жертвенность де Шамбла предательски бросили его на произвол судьбы, — все оказалось бесполезно. Он приходил в смятение, но ни разу не поколебался в своей решимости молчать.

27 марта его вывели из тюрьмы и посадили в почтовую карету, в которой его повезли в Пюи. Во время всего путешествия он сохранял спокойствие или по крайней мере ничем не выдал обуревавших его печальных мыслей. Однако сколько картин возникало перед его внутренним взором! В его памяти с поразительной ясностью всплывали лица родных, друзей, знакомых, врагов — всех тех, кого он любил и ненавидел.

Когда он смотрел на проплывавшие мимо знакомые места, у него вдруг горло перехватило при виде двадцати хижин, стоявших вокруг небольшой колокольни, кровля которой от времени покрылась ржавчиной. Лицо его все больше осеняла глубокая грусть, и когда он наконец увидел старую паперть маленькой церкви, слезы брызнули у него из глаз, а он словно не замечал этого. Эта церковь и эти хижины были деревней, где он родился. Потом перед его глазами предстали два момента его жизни: тот, когда он начинал свой жизненный путь с улыбкой и надеждой на лучшее, и тот, когда он его закончил, совершив убийство. При этих воспоминаниях и мыслях о той пропасти, куда рухнули все его радужные мечты, он в бешенстве заскрипел зубами и со злобой процедил сквозь зубы два имени:

–?Ла Рош-Негли, Марселанж!

Но почти сразу же раскаявшись, он прошептал:

–?Зачем обвинять других? Может быть, меня и заманили в ловушку, но разве от этого я менее виновен? Могу ли я сказать, что не осознал всей гнусности своего преступления? Нет, я не имею права жаловаться.

Потом ход его мыслей мало-помалу изменился, и он продолжал:

–?Нет, это невозможно, они не бросят меня: у них знатное имя, огромное богатство, влиятельные друзья, они должны бояться, что отчаяние заставит меня сказать все… это невозможно, они сделают все, чтобы спасти меня, и даже у подножия эшафота я буду надеяться…

Он вдруг умолк и стал с волнением смотреть на проплывавший перед ним пейзаж.

–?Да, — сказал он взволнованным голосом, — я не ошибся.

Карета медленно поднималась на крутую гору, где стоял город Пюи. Путешествие Жака Бессона приближалось к концу. Несколько минут спустя его заперли в камере, где он должен был провести свою последнюю ночь.

На следующий день, 28 февраля, с самого рассвета улицы Пюи начали наполняться людьми, пришедшими и съехавшимися со всех окрестностей — из Лардероля, Сен-Гоштейна и Камбриоля. Все хотели присутствовать при развязке драмы, разворачивавшейся у них на глазах, все действующие лица которой были им хорошо известны.

Площадь Мартурэ была буквально запружена народом, а вокруг нее все окна, балконы, крыши, стены — словом, все, куда только мог прицепиться человек, было усыпано головами, и все глаза были устремлены на стоявший в центре площади помост, то есть на страшный эшафот, черневший там, словно гигантский призрак. Толпа стояла так плотно, что яблоку негде было упасть, и все задавались вопросом, как конвой сможет довести осужденного до места казни.

Вдруг настала минута, когда эта людская масса расступилась, словно по волшебству, и чудо это произошло при приближении женщины, которая шла, склонив голову на грудь, подавленная своим безграничным горем. Эта женщина была мать осужденного, Клодина Бессон. Она надела праздничное платье, и ее серебристые волосы были расчесаны с особым усердием. Глубокое горе, застывшее на ее лице, придавало его чертам благородство и величие.

На лице Клодины Бессон читалась холодная и неумолимая решимость, и можно было догадаться, что