Я плюхнулась на скамейку с медной табличкой, надпись на которой гласила, что некая Джессика подарила эту скамейку саду в память о своих возлюбленных (beloved) родителях. Что ж, здесь все — в память. Жить — это знать, что память неотменима. Моя спутница села чуть поодаль. От моей решимости говорить о нас и следа не осталось. Я сидела и судорожно перебирала в уме варианты: «Я знаю, что тебя выдумала, но у меня больше нет на тебя сил. Я устала. Оставь меня, уходи». Или лучше так: «Ты питаешься мной, потому что иначе исчезнешь, потому что без меня ты — морок, ничто». Или, нет, совсем по-другому: «Я не верю в существование двойников, которые появляются из ниоткуда и начинают тебя выдавливать из твоей жизни, потому что своего места у них нет». В общем, я запуталась. В голову лезли чужие фразы, вычитанные из книг, но ни одна из них не могла передать абсурдности ситуации, в которую я попала.

Сгущались сумерки.

Дама в задумчивости постукивала тонкими пальцами по спинке скамьи.

«Она умерла в тысяча семьсот двадцать шестом году. Похоронили ее там — видишь то ограждение вокруг постамента?» — она указала в глубь темноты на одно из надгробий. Меня как током ударило. «Умерла — кто?» — спросила я неестественно бодрым голосом. «В замужестве — Анна Гибсон, шестая дочь и любимица Ричарда Кромвеля, второго и последнего лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии, внучка Оливера Кромвеля, первого лорда-протектора, отчаянного законника и святоши». — «Ага», — кивнула я с пониманием. «Люди Кромвеля чистили села и города, спасая погрязших в разврате безбожников. Сжигали рукописи и книги, потому что есть только один святой текст — Библия…» — «Господи, — подумала я, — на кой черт я за ней побежала, поддавшись фантазиям. Начитаешься литературы, потом и мерещится. Мне еще бабушка говорила: меньше читаешь — крепче спишь. Святая правда. Если бы не „Записки“ этой дамы, ее бы самой вообще не существовало. Здесь именно такая зависимость. Ну хорошо, а я? Неужели со мной та же история?»

«…А потом тело деда выволокли из могилы и во осмеяние прилюдно повесили. Оно болталось на рее, а чернь, затыкая носы и глумясь, тыкала в него пальцами».

Из-за туч вышла луна, осветив мраморное лицо моей спутницы.

«Она умерла в декабре. В день похорон шел резкий ледяной дождь. Могильную яму наполняла вода; ее вычерпывали, но вода тут же набиралась вновь, и с этим ничего нельзя было поделать. Промокли люди и лошади. Сырость пронизывала до костей. Меня опустили в воду и, оставив с могильщиками, ушли — вот туда, к той стене, где тогда находился выход. Захлопали дверцы карет. Кучера натянули поводья и зацокали языками. В струях воды кони били копытами, поднимая мириады брызг».

Луна скрылась за тучами и стало совсем темно, хоть плачь.

«Я оказалась в дурной компании, — сказала Анна. — Подлые нравы ошеломили меня, повергнув в уныние. Моей соседкой справа стала Нанси Даусон, утопившаяся танцовщица хорнпайп из Олд Друри. Немного позднее появилась соседка слева — Элиза Феннинг, кухарка, повешенная в Ньюгейте. Она отравила крысиным ядом своих хозяев, супругов Твинеров, вместе с тремя их детьми. Но она не раскаивалась, о нет, она была развращенной сукой». Меня что-то кольнуло — точно предчувствие прошлого. Анна опустила ладонь на мою руку. Холодок побежал вверх по предплечью, остановившись на сердце. Я видела смрадную площадь в Ньюгейте, запруженную народом. Орущие люди наседали друг на друга, рвались вперед, чтобы быть ближе к той, которую привезли в повозке со связанными за спиной руками. От самой тюрьмы за повозкой бежала воющая толпа. Людской поток, продолжающий стекаться из переулков, теснил тех, кто уже был на площади. Люди оказались в ловушке. Началась давка.

С этой леди, Элизой Феннинг, мне и выпало коротать время, которого и так набралось предостаточно, но с каждым днем прибывало… «Ее могила, покрытая известняковой плитой, вот там, рядом с оградой… Или я ошибаюсь?» Я вскочила со скамейки и закричала: «Ты что мне инкриминируешь? Что Элиза Феннинг — это я?!!!» Анна, постучав пальцами по спинке скамьи, улыбнулась: «Инкриминирую? Побойся Бога, я знаю».

Я неслась к выходу, обгоняя саму себя. Всего каких-нибудь пятьдесят метров — и все. С разбегу я налетела на кладбищенские ворота. Они были закрыты. Анна стояла за мной, я слышала ее дыхание. «… и эти голодные лисы, ты должна помнить, в особенности зимой, когда по подземным тоннелям они рыщут в поисках пропитания…» Я схватилась за витые прутья ворот и начала карабкаться вверх, цепляясь за чугунные стебли и листья. Нога сорвалась, и я уже было стала скатываться обратно, но успела обхватить слабеющими руками литую лилию и снова, как паук, поползла к вершине. Достигнув верхнего края ворот, я стала переваливаться через острые колья, но зацепилась подолом пальто и вниз головой повисла. Мне мерещилось, что Анна лезет следом за мной и вот уже тянется мертвой рукой, чтобы перетащить меня на свою сторону. Я рванулась что было сил, подол затрещал, и я рухнула вниз, проехав лицом по асфальту. Так и лежала под желтым тускнеющим фонарем, боясь двинуться.

Крадучись, ко мне приближалась лиса, вылезшая из-под кладбищенских ворот. Она бесшумно ползла, прильнув телом к земле. В мерцающем свете казалось, что она не ползет, а плавно переливается — от мордочки до хвоста. Она замерла чуть поодаль и стала принюхиваться — не мертвечина ли?

Как я бежала домой — не помню. Руки дрожали, и я долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Прыгнула за порог, захлопнула дверь, прислонилась к стене. Постояла. Из салона доносились приглушенные голоса. А потом забасил мой муж: «… назовем это чисто условно „объективным полем сознания“, которое, попадая в сферу мышления того или иного субъекта, по мысли того же субъекта теряет свою объективированность, утрачивая свойства пустотного воображаемого носителя, хотя в сущности остается все тем же вневременным потоком ничьей мысли, как бы ни хотел человек апроприировать эксклюзивное право на думанье. Приписывание исключительно человеку способности к мышлению крайне сомнительно, и я бы назвал это слабой гипотезой. Кроме того, нельзя с определенностью утверждать, что все двуногие хомо сапиенс обладают одним и тем же типом мышления, поскольку один человек в большей степени отличается от другого, чем муравей от лягушки. Что такое „человек как таковой“ или „вообще человек“? Бессодержательная метафора!» И тут кто-то крикнул неприятным писклявым голосом: «Эй, профессор, все это сказачно интересно, но когда будем чай пить?»

Я тихонько вошла в салон. Мой муж нарезал мили кругами, продолжая обдумывать неантропическую философию, а в его кресле сидела белка и смотрела по телевизору новости. «Где ты была? — спросил меня муж. — В конце концов — это же неприлично — у нас гости». — «Да, мы с профессором тут решили, — заверещала белка, — что, пока суд да дело, я поживу у вас на вашем полном обеспечении — с картошкой и сахаром». — «Это как?» — осторожно спросила я. «Время сейчас неспокойное, пересидеть бы надо. Старушку-то, миссис Хамильтон, замочили, и прямо у нас под носом». Белка зыркнула на меня и пошла тараторить дальше. «А тут еще по ящику говорили, — она указала лапой на телевизор, — в правительстве ужасный скандал. Сюжет по тв показали, а там — батюшки-светы! Уже третий министр подал в отставку. Ожидают роспуска всего кабинета.» — «Что за чушь! — закричала я. — Да знаю я этот сюжет! Один джентльмен высказал предположение, что насильно навязываемая человеку забота о нем должна быть запрещена. Такая непрошеная помощь служит исключительно помогающему, давая ему возможность исполнить свой „нравственный долг“. Тот же несчастный, кому эту помощь всучивают да еще домогаются, чтобы он ее принял, оказывается в ситуации без выбора, в которой трудно реализовать свои права. Во всяком случае, так считает джентльмен». — «Мнение одного человека ничего не значит, — сказала белка. — Я предлагаю объединяться по примеру моих товарок».

На слове «объединяться» мой муж очнулся. Он подбежал к белке и, нервно напяливая очки, заорал: «Чушь! Бредни! Вся эта ваша „артельная“ солидарность! Ваши дебильные общества, клубы! Ваше гигантское космическое самозадуривание! Все, что лишает индивида жалких остатков сознания, —