Божек.
— Клянусь моей бородой, пророк действительно с нами, — доверительно приглушает свой голос хаджи Мессуд. — Вы посмотрите, на шее у меня священный гамайль, а на голове зеленый тюрбан. Знаете, что это значит? Это значит, что я был в священном городе ислама и что я семь раз обошел вокруг Каабы. Я настоящий хаджи. Не какой-нибудь мошенник, присвоивший себе этот титул для рекламы, а сам и носа не высовывавший дальше своего города. Я человек, который побил в себе дьявола камнями. Поэтому пророк всегда со мной. А раз это так, то он, вне всякого сомнения, принимает участие во всех моих торговых делах.
— Тогда пророк должен иметь долю в прибылях или хотя бы комиссионные, как компаньон, — снова поддразнивает Божек.
— Совершенно справедливо! С любой прибыли моей фирмы одна треть идет моему компаньону Мухамеду ибн Абдаллаху. Для меня это выгодно, потому что я плачу налог на 40 процентов меньше.
— Черт побери! — всерьез заинтересовываемся мы, — но кто же хранит эти деньги? Пророк?
— Разумеется, я, — белые зубы засветились на небритом смуглом лице Мессуда. — Пророк в своей святости не нуждается в моих жалких грошах, тем более что сам он вот уже тринадцать веков как мертв. Но память о нем священна и вечно будет жить в сердцах верующих!
Разговор оборвался.
О своем компаньоне Мессуд вспомнил лишь к концу дня, когда оранжевое, как огромный апельсин, солнце начало погружаться в океан песка, а темные силуэты каравана стали вырисовываться на пылающем горизонте.
Все сошли с верблюдов.
Слова вечной молитвы, читаемой Мессудом, далеко разносились в пустынных просторах.
«Во имя бога наимилосерднейшего! Слава и хвала аллаху, господину мира, всемилостивому, который будет судить всех в последний день! К тебе взываем: веди нас путем тех, к кому ты милостив, а не путем тех, кто заблуждается. Ибо нет бога, кроме аллаха, и Магомет пророк его».
Голос Мессуда, водителя каравана, звучал пламенно, тем более что в своей молитве наш милый хаджи упоминал и о своем торговом компаньоне.
Мессуд явно колебался между верой в своего пророка и верой в свои проценты.
Мы находимся где-то между Уэд Гадидом и Уэд Зербой, на пути к самому северному пункту военной территории юга, — Улед Джеллалу.
Кхабир Мессуд, водитель нашего маленького каравана, дает знак к краткой остановке. Над песчаными дюнами несутся слова утренней молитвы — эль-фагр, которую кочевник поэтически называет «молитвой утренней зари».
«Во имя бога наимилосердного! Присягаю в день воскрешения: поверит ли человек, что я смогу собрать кости его? Воистину, смогу это и соберу даже самые мелкие кости пальцев его!»
— Цитата из суры воскрешения, — шепчет Божек, вглядываясь в светлеющую даль.
Вездесущая, непостижимая песчаная пыль повсюду. Ею покрыты руки и волосы. И вокруг нас один песок… кроме нескольких балисес — металлических бочек, обозначающих дорогу. Да и те тоже наполнены песком, чтобы жаркий ветер пустыни не перевернул их.
Понемногу песчаная пустыня начинает менять свой облик. На горизонте вырисовывается холм, его плоская, будто срезанная вершина покрыта каменными развалинами. На востоке, уже разгорающемся золотисто-красными отблесками, маячит несколько пальм. Еще мгновенье, и над горизонтом покажется раскаленный солнечный диск, источник жизни.
Кто хоть немного знаком с древней литературой Востока, тот не может не вспомнить гимна во славу североафриканского солнца, сложенного египетским владыкой Эшнатоном:
Этот гимн был сложен в 1370 году до н. э., но звучит он и сегодня, спустя 3330 лет, вполне современно. Его строфы будут трогать сердца и через десять и двадцать тысяч лет, хотя и Земля и ее обитатели станут уже иными. Пустыня
Караван между тем продвинулся к северу. До расстилающегося впереди Каменистого нагорья с растущими на нем там и сям пучками зелени можно, кажется, дотянуться рукой. Здесь мы услышали о подземном туннеле, который якобы тянется под пустыней и соединяет Шотт-эль-Мельргир с колодцами лагуатских оазисов.
И вот мы среди каменных развалин, поросших колючим кустарником и стеблями опунций. Вдруг глазам нашим открывается… что это, мираж, галлюцинация? Фата-моргана пустыни? Нет, это не мираж. Это настоящий туристский лагерь, такой, какие раскидывают обычно во время воскресного пикника. Но где гитара и костер? Кому пришла в голову безумная мысль расположиться лагерем в осыпях Эрг-эль-Зербы?
Из палатки слышится французская речь с парижским выговором.
Он и она.
Не влюбленные ли это, бежавшие сюда из Парижа, в знойный климат южных территорий? Может быть, их чувство показалось им недостаточно горячим под холодным небом Европы?
Палатка зашевелилась.
Сначала показался он. Заросшее лицо делало его похожим на пророка. На голове разрисованный тропический шлем. На шлеме и голова фокстерьера, и бутылка виски, и червонный туз и т. п. Зато совсем не пророческий вид придавали ему короткие штаны цвета хаки, из которых торчали загорелые ноги, самые худые, какие только видел песок Эрга.
За ним светловолосая девушка, с серыми горящими глазами.
Современный божок любви с уверенной улыбкой двадцатой весны.
Сердечный, шумный разговор.
— Необычный пикник, не так ли? — хлопает меня по плечу бородач в коротеньких штанишках. — Но каждое «почему» имеет свое «потому». Чтобы вам было ясно: Сюзанна и я в Париже изучаем геологию. А здесь проходим практику.
Он показывает нам геологический молоток и рабочий журнал.
— И не скучно вам посреди моря песка, на раскаленной куче камней?
— Вам бы тоже не было скучно, мой друг. Три вещи облегчают нам жизнь. Во-первых, расположенный поблизости лес, во-вторых — переносный приемник «Филко», в-третьих — моя кошечка, Сюзанна, которая мимоходом получила здесь обширные познания в геологии и кулинарии.
— О каком лесе вы говорите? Я не вижу ни одного деревца.
— И все-таки в нескольких шагах отсюда находится настоящий лес.
— Что вы водите меня за нос, дружище? Вы думаете, я слепой?
