И оставила сына одного.

Всю эту долгую ночь они с Бернардом сидели в гостиной, и в камине горел огонь. Около трёх часов Валери показалось, что она слышит какой-то шум наверху, на втором этаже дома, но оказалось, что это просто ветер. Он унёс туман и нагнал дождь. Капли принялись равномерно колотить в оконные стёкла, и Валери смутно вспомнила какие-то слова о том, что ночная тоска проходит, а утро приносит радость. Вроде бы из молитвенника… Но эти слова никак не подходили к их случаю.

Они с Бернардом не разговаривали. Он четырежды пытался вовлечь её в беседу, по Валери лишь качала головой и вскидывала руку, заставляя его замолчать. Когда же Бернард наконец сказал: «Бога ради, Валери, должна же ты хоть немного поговорить со мной», она поняла, что, несмотря на всё то, что случилось в последние двенадцать или около того часов, Бернард действительно хотел поговорить о них самих. Да что такое происходит с этим человеком, устало спросила она себя. Но разве она не знала ответа на этот вопрос?

Лишь после наступления рассвета Николас вошёл в гостиную. Он двигался так тихо, что Валери не слышала его шагов, и лишь когда сын очутился прямо перед ней, она осознала, что это не Бернард вошёл в комнату. Потому что Бернард никуда не выходил, хотя она бы и этого не заметила.

Валери хотела встать. Николас сказал:

— Не надо.

Валери тихо произнесла: «Милый…», но сразу умолкла, когда Николас покачал головой. Он закрыл один глаз, как будто ему было больно от горевшего в гостиной света, и склонил голову набок, словно это могло помочь ему сфокусировать зрение.

— Я просто хотел… — сказал он. — Я не намерен.

— Что? — спросил Бернард. — Ник, я…

— Я не намерен снова за них браться.

— Мы не поэтому здесь, — возразила Валери.

— Так вы остались из-за того, что…

Губы у Николаса так пересохли, что казалось, ему трудно ими шевелить. Под глазами залегли глубокие тени. Волосы прилипли к голове. Очки были грязными.

— Мы здесь потому, что мы твои родители, — сказал Бернард. — Бога ради, Ник…

— Это я виновата, — сказала Валери. — Если бы я не пригласила этих людей из Скотленд-Ярда, не расстроила тебя, не расстроила её…

— Если кто-то и виноват, так только я, — заговорил Бернард. — Твоя мать тут ни при чём, Ник. Если бы я её не послушался и не затеял расследование, тем более что и причин-то никаких не было…

— Прекратите! — Николас вскинул руку, но тут же утомлённо уронил её. — Да, это ваша вина. Вы оба виноваты. Но теперь это не имеет значения.

Николас повернулся и вышел из гостиной. Они слышали, как он, тяжело шаркая, прошёл по коридору. А через мгновение начал медленно подниматься по лестнице.

Возвращаясь домой, они молчали. И, как будто зная, что они уже повернули на подъездную дорогу (может быть, она наблюдала с крыши башни, куда, как то знала Валери, она поднималась год за годом, чтобы шпионить за всеми), их ожидала Миньон. Она вполне разумно оставила в башне ходунки, понимая, без сомнения, что с фокусами покончено, и просто закуталась в шерстяное пальто, спасаясь от холода. Утро было ясным, как случается иногда после хорошего ливня, и солнце было ярким, как искренняя надежда, и оно бросало золотой осенний свет на лужайки и на оленя, щипавшего травку вдали.

Миньон подошла к машине, когда Валери выходила из неё, и спросила:

— Мама, что случилось? Почему вы не ночевали дома? Я просто извелась от тревоги. Спать не могла. Чуть ли не собралась звонить в полицию.

— Алатея… — коротко ответила Валери.

— Ну, конечно, Алатея, — подчёркнуто произнесла Миньон. — Но какого чёрта вы с папой не вернулись домой?

Валери внимательно посмотрела на дочь, но не смогла ничего в ней понять. Однако разве не всегда было так? Миньон была чужой, и весь её ум представлял собой некую чужую страну с другими обычаями, где она и пребывала постоянно.

— Я слишком устала, чтобы сейчас разговаривать, — сказала Валери и направилась к двери.

— Мама!

— Миньон, довольно! — сказал её отец.

Валери слышала, что Бернард идёт за ней. Слышала, как Миньон протестующе заныла. Она приостановилась и обернулась к дочери.

— Ты слышала, что сказал твой отец. Довольно.

Валери вошла в дом. И мгновенно почувствовала себя смертельно измождённой. Бернард окликнул её, когда она уже поднималась по лестнице. Его голос звучал осторожно, неуверенно, совсем непохоже на Бернарда Файрклога, который никогда в жизни не был неуверенным человеком.

Валери сказала:

— Я хочу лечь спать, Бернард.

И пошла дальше.

Валери остро осознавала, что должна принять какое-то решение. Та жизнь, которую она знала, превратилась в сплошной кавардак, кучу обломков, и Валери нужно было понять, как и что можно починить: какие куски оставить, какие заменить, а какие просто выбросить. И ещё она отлично осознавала то, какая ноша ответственности легла вдруг на её плечи. Потому что она всегда знала всё о Бернарде и о его жизни в Лондоне, и это знание и то, как она этим знанием распоряжалась, представляли собой грех, тяжесть которого будет давить на неё до конца дней.

Конечно же, Ян ей всё рассказал. Хотя деньги компании тратил не кто-нибудь, а его родной дядя, Ян прекрасно понимал, где находится настоящая сила и власть «Файрклог индастриз». О, да, Бернард изо дня в день управлял всем и зарабатывал большие деньги. Все они — Бернард, Манетт, Фредди и Ян — действовали вместе, двигая дело, проводя модернизацию производства и занимаясь всем тем, чем Валери не особо интересовалась. Но когда дважды в год собирался совет директоров, именно Валери занимала главное место за столом, а не один из этих четверых, и так было всегда, и так должно было быть. Можно сколь угодно высоко подниматься по служебной лестнице, но всё равно есть некий потолок, и попытка пробиться сквозь него — это вопрос крови, а не силы.

— Тут что-то странное и довольно неприятное, — вот что сообщал ей Ян. — Если честно, тётя Валери, я даже думал, что не стоит тебе об этом говорить, потому что… Ну, ты всегда была так добра ко мне, и дядя Бернард тоже, конечно, и я какое-то время думал, что сумею как-то покрыть эти расходы, но дело дошло до таких сумм, что я уже просто не представляю, как это сделать.

Ян Крессуэлл был милым мальчиком, когда переехал к ним после смерти его матери в Кении. И он превратился в милого молодого человека. Неприятно, конечно, что он причинил такую боль жене и детям, когда решил жить своей жизнью, той, для которой он был предназначен с рождения, но такое случается, и тут уж ничего не поделаешь. Поэтому Валери вполне понимала его сомнения, и уважала его решение, и была благодарна Яну за то, что он пришёл к ней с бумагами, показывавшими, куда именно уходят деньги.

Валери ужасно себя чувствовала, когда Ян погиб. Конечно, это был несчастный случай, но Валери казалось, что она недостаточно настойчиво говорила Яну о плохом состоянии причала, недостаточно убедительно. Зато его смерть дала ей возможность сделать то, чего она хотела. Она решила, что единственный правильный способ справиться с Бернардом — это унизить его на глазах всей семьи. Его дети должны были знать, что представляет собой их отец. После этого они должны были отказаться от него, предоставив ему наслаждаться обществом лондонской любовницы и незаконнорождённого ребёнка, и отдать всю свою преданность матери, — вот как Бернард должен был расплатиться за совершённые им грехи. Потому что их дети были по крови Файрклогами, все трое, и они ни на мгновение не приняли бы непристойную двойную жизнь отца. А потом, через некоторое время, достаточное для соблюдения приличий, она бы его простила. Да и в самом деле, после почти сорока трёх лет брака, что ещё оставалось Валери Файрклог?

Она подошла к окну спальни. Оно выходило на озеро Уиндермир. К счастью, подумала Валери, из