есть до Европы, преодолев Уральские горы. И, как видно, многие ищут счастья именно здесь, меж двумя дорогами.

Какое-то время диверсанты ошарашенно молчали. Эти люди, которым еще несколько минут назад казалось, что они все видели в своей жизни, все знают и их ничем не удивишь, теперь чувствовали себя потрясенными. Короткий, лишенный каких бы то ни было эмоций рассказ Перса неожиданно заставил их прийти к мысли, что они еще слишком мало знают о стране, которую обязаны называть своей родиной, обо все еще царящем в ней режиме.

— А большевички-то, батенька, превзошли все ожидания революционного пролетариата, — програссировал Кульчицкий, с удивительной точностью копируя Ленина. — Они, батенька, еще ох как архиреволюционно покажут себя в борьбе за революционный порядок и светлое будущее всех народов.

— Пристрелил бы я этого мерзавца-батеньку, — сверкнул глазами Перс. — Жаль, пули для него не нашлось.

— Так, утверждаешь, что этот, обласканный «подарками вождя народов», людолов почивает где-то неподалеку? — задумчиво проговорил, обращаясь к нему, Курбатов.

Тот медленно и слишком долго скреб, нет, осатанело разрывал ногтями волосатую грудь, потом старательно застегнул ватник, хотя было слишком тепло, чтобы оставаться в нем.

— Где-то рядом, это уж точно. Возможно, усадьба, которую видел Радчук, как раз его.

— Тогда не будем терять время. Легенда такова: мы — группа поиска. Ищем троих беглецов из лагеря, что в нескольких километрах от Челябинска… — Курбатов взглянул на Перса.

— Точнее, из Шумихи — есть здесь такая станция. А рядом с ней лагерь. Месяц назад оттуда был совершен групповой побег.

— Чудесно. Ты — наш проводник, душегуб-зэколов из-под Шумихи.

— Душегубом — так душегубом, — не стал возражать бывший унтер-офицер армии Колчака.

Первым, на ком пришлось испытывать легенду о группе, посланной для поимки беглецов, оказался местный участковый. Этот среднего роста, плотно сбитый субъект несколько минут осматривал воинство Курбатова, сидя на низкорослом исхудавшем коньке, затем пьяно икнул и на удивление высоким, почти женским голосом начальственно поинтересовался:

— Кто такие и откуда?! Почему здесь, и без моего ведома? — возможно, он спросил это шутя. Однако привычка властвовать, ощущая себя удельным князьком, не позволила ему выдать свои слова за шутку.

— Нам нужен людолов, — не стал Курбатов отнимать у него время объяснениями, кто они и откуда пришли. — Дня два назад в ваших краях должны были появиться беглые, из-под Шумихи.

— Что, опять из Шординского лагеря бежали? Да кто там начальник, хотел бы я его, в душу и печенку, видеть. Спят у него на постах, что ли? Третий побег за весну.

— Третий?

— Ну, третий же! Из одного только Шординского. А из других? Никогда так не бегали. Думают, как война, так можно погулять, затеряться? Черта с два в этой стране затеряешься. Одного дурика поймали, но тот действительно дурик: на фронт, говорит, бегу. Из лагеря-то! — повизгивал от смеха лейтенант. И в смехе его, в глистоподобной, немужской фигуре с широкими бедрами, чудилось Курбатову что-то евнушеское. — Из лагеря — да на фронт! Аккурат до Гурдаша и добежал. Многим воля-волюшка только до его лесного подворья стелется.

— А дальше — сосна возле пещеры. И висеть вниз лицом, без обеих рук, — как бы про себя добавил подпоручик Власевич.

— Точно! — мяукнул-рассмеялся милиционер. — До гурдашевой сосны. Э, капитан, а этот, что с вами, — кто такой? — нагайкой указал милиционер на Перса. — Тоже в подарок вождю народов?

— Проводник наш, — сухо ответил Курбатов, недобро взглянув на участкового. И впервые милиционер почувствовал что-то неладное. Неуютно ему вдруг показалось в окружении этих пропахших дымами костров людей.

Он тронул поводья и попытался пришпорить своего конька, но Перс решительно схватил его за уздечку, а Радчук в мгновение ока оказался на коне позади милиционера, и никто не успел заметить, когда он проник в кобуру и извлек оттуда пистолет.

— Что ты делаешь?! — взвизгнул милиционер, оборачиваясь к Радчуку. Словно не понимал, что это уже не шалость красноармейца, что все слишком серьезно, чтобы пытаться кого-то здесь усовестить. — Знаешь, что тебе будет?!

— Знаю, — осенил его своей цыганской улыбкой Радчук. — Вечное отпущение грехов.

Развернувшись, он боковым ударом вышиб милиционера из седла, чем вызвал уважительное замечание Курбатова: «Это по-нашему. Сабельный кавалерийский удар».

Участковый хотел возмутиться еще раз, но удар кулаком в затылок, которым облагочестил его Власевич, хотя и не повалил милиционера на землю, зато привел в какое-то полушоковое состояние, из которого он так и не вышел до самого дома Гурдаша.

Завидев у себя во дворе целую кавалькаду всадников, Гурдаш вышел из дома с двустволкой в руке. Выглядел он внушительно. Густая черная борода окаймляла широкое плоское лицо, придавая ему блаженно свирепый вид, вполне приличествующий рослой, некогда могучей, но слишком уж отощавшей фигуре людолова.

— Вот, конвой привел, — едва пролопотал одеревеневшими губами милиционер. Он уже все понял и знал, что это его последние минуты. Но предупрежденный Персом, который один предпочитал беседовать с представителем власти, что смерти бывают разные и лучше умереть от пули в спину, чем быть привязанным за ноги к двум молодым березам, решил идти к своей гибели смиренно и послушно. Как шел к ней всю свою жизнь.

Гурдаш молча осмотрел пришедших. Присутствие участкового, очевидно, сбило его с толку.

— Говорят, ты задержал беглую и не спешишь выдавать ее, — шагнул к нему Перс и, оттолкнув с дороги, вошел в дом.

— Кто говорит?! Никого я не поймал.

— Врешь, на бабу-зэковку позарился.

— Никакой беглой здесь не было. А появись — так выдал бы, — угрюмо ответил Гурдаш. — Ты, участковый, знаешь это не хуже моего.

— С начальником непочтительно говоришь? — оказался у него за спиной Кульчицкий.

— Сам в беглых оказаться хочешь? — ногой выбил у него ружье Власевич. А Кульчицкий подсек в подколенном изгибе и заставил встать на колени.

Еще через минуту Перс и Чолданов вывели на крыльцо сонного парня, сына людолова Никифора, который лет с пятнадцати, как уверял их милиционер, приноровился к промыслу отца. Поняв, что разговорами дело не кончится и что их собираются арестовать, сын ударил ногой Перса, перепрыгнул через перила крыльца и бросился к кустарнику, за которым начиналась лесная чащоба. Но Власевич выхватил пистолет и, не целясь, спокойно, словно в тире, уложил его на ближайший куст.

— Скольких беглых ты выдал властям, Гурдаш? — сурово спросил Курбатов. Старик все еще стоял на коленях, но взгляд его был прикован к зависшему на кусте, словно распятому на нем, телу сына. — Тебя спрашивают, сатанист-людолов!

— Ик, кто ж их, погибельников окаянных, считал?

— А все же?

— Ик, человек с двадцать. Если хочешь заупокойную отпевать, на двадцать свеч не поскупись, не ошибешься. Ты-то, я понял, не из конвоя, начальник, явно не из конвоя.

— Из-за кордона мы.

— Ик, сюда дошли?! — перевел усталый, потускневший взгляд на Курбатова. — Из семеновцев,