против германцев, а теперь вот вместе с германцами — против большевиков.

— Но я и не собирался служить под началом генерала Власова.

Краснов снял пенсне, долго, старательно протирал его, и только вновь водрузив на переносицу, внимательно присмотрелся к выражению лица Курбатова. Этот парень нравился ему, и генерал опять подумал, что было бы крайне несправедливо, если бы он вдруг переметнулся к власовцам.

— Однако слух такой пошел, — заметил он. — Не сомневаюсь, что и появился не случайно. Очевидно, торг за вашу душу уже начался. Власов и Благовещенский[35] сделают все возможное, чтобы заполучить маньчжурского стрелка, использовать его ореол героя для привлечения добровольцев из числа эмигрантской молодежи и пленных красноармейцев.

— О Власове слышать приходилось еще там, в Маньчжурии. Второе же имя абсолютно ни о чем не говорит.

— Заговорит. И не только это. Сейчас многие в Генеральном штабе вермахта делают ставку именно на этих мерзавцев из своры Власова. Словно Белого движения никогда и не существовало. Это обидно, полковник. Мне, генералу Краснову, это обидно.

— Вижу, у вас здесь свои свары, господин генерал. Честно говоря, не хотелось бы вникать в них.

Краснов недобро блеснул голубоватыми стеклами пенсне. Слишком уж резковат этот забайкальский выкормыш Семенова. Слишком независимо для новичка держится.

— И вникать тоже придется, полковник. Чем ближе предполагаемое поражение Германии, тем явственнее будут обостряться наши отношения. Но вы — казак. Здесь, в Германии, это имеет решающее значение. Вам не попадалась составленная моим отделом «Декларация казачьего правительства»?[36]

— Пока нет. Что это за декларация такая?

Краснов не стал ничего объяснять, поднялся, отыскал в столе лист бумаги с отпечатанным типографским текстом и подал Курбатову. Несколько минут полковник молча изучал это послание, которое в подзаголовке было названо «Особой грамотой». Но чем внимательнее он вчитывался в смысл, тем въедливее становилась его ухмылка. В декларации говорилось о том, что германское правительство считает казаков своими союзниками и обет даст — как только Германия одолеет Советский Союз — осчастливить их всеми привилегиями, которыми они пользовались до проведенного коммунистами расказачивания. Вернуть всю их собственность, включая прежние наделы, а до окончания войны выделить для казачьих поселений те земли, которые окажутся в распоряжении германских властей.

— Похоже, лично вас, князь Курбатов, все эти посулы совершенно не прельщают? — не удержался Краснов, четко уловивший настроение полковника.

— И не только потому, что до облагодетельствования забайкальцев дело в любом случае не дойдет. Уверен, что казачество получит только то, что сумеет завоевать собственным оружием. Кстати, совершенно непонятно, ваше превосходительство, почему «Декларация казачьего правительства» подписана начальником штаба Верховного главнокомандования Кейтелем и министром восточных территорий Розенбергом? Что-то я таких атаманов не припоминаю. Зато помню генералов Краснова, Шкуро, Деникина…

— О Деникине просил бы не упоминать, — поморщился Краснов, опять принимаясь за протирание некстати вспотевшего пенсне. — Я уже объяснил, что сей генерал отказался выступить во главе нашего движения.

— Поскольку не желал воевать на стороне германцев. Но, может быть, вошел бы в состав правительства.

— Не будем обсуждать подобные перспективы, — еще болезненнее поморщился начальник Главного управления казачьих войск. Чем очевиднее становились итоги войны, тем болезненнее воспринимал бывший атаман Всевеликого войска Донского всякое противопоставление его позиции и позиции Деникина. — Пока этот чистоплюйчик Деникин отсиживался то в Париже, то за океаном, тысячи солдат и офицеров Белого движения сражались с большевиками. А теперь получается, что все они оказались в роли предателей, прислужников, то есть в роли идиотов.

— Простите, господин генерал, я этого не говорил.

— Речь не о вас. Понимаю, что многим, — почти выхватил он из рук Курбатова декларацию, — подобные документы могут показаться слишком запоздалыми. Но не советую забывать, что война все еще продолжается. И мы все еще обладаем немалыми воинскими силами.

— И наше движение ими тоже обладает?! — вырвалось у Курбатова. — Какими же?

— Что вас так удивляет, князь? Еще в прошлом году на территории Польши была сформирована белоказачья добровольческая дивизия. А в нынешнем году в Белоруссии, уже в основном из казаков, служивших ранее в Красной армии, сформирован «Казачий стан»[37], вокруг которого группируются все донские, кубанские, уральские, терские, забайкальские, амурские и прочие казаки, которые оказались на освобожденных немцами территориях.

— Что ж, для нас и это сила, — согласился Курбатов. — У вас есть для меня конкретное предложение?

— Естественно. Предлагаю принять один из наших казачьих полков, сражающихся сейчас под командованием генерала фон Паннвица. Понимаю, Паннвиц тоже не казак, но ничего не поделаешь. Еще при формировании дивизии многие командные посты заняли немцы, в основном из наших, прибалтийцев. Командиры полков и бригад, разведка, особый отдел… Но вы-то возглавите сугубо русский полк с правом формирования дивизии. Что со временем позволит ставить вопрос о присвоении вам генеральского чина.

— Я не скрываю, что принадлежу к чинопочитателям. И жутко самолюбив. — Краснов так и не понял, было ли это сказано в шутку или же полковник действительно почувствовал, что задето его самолюбие. — Но от командования полком отказываюсь.

Атаман вновь сел за столик, взялся за бутылку, однако, поняв, что никакими дозами коньяку противоречия не разрешить, оставил ее в покое.

— Как это воспринимать, князь? Считаете, что все, навоевались?

— В общем-то, да, ваше превосходительство, навоевался. Но отказываюсь по иной причине. После рейда по России я почувствовал, что уже никогда не смогу командовать какой-либо фронтовой частью. Я — диверсант. Это моя стихия. Моя анархическая натура требует свободы действий. И чтобы не из окопов постреливать, а лицом к лицу с врагом.

— Понимаю: «Специальные курсы особого назначения Ораниенбург» во Фридентале. Школа и выучка Скорцени. Тот, кто попадает к нему хотя бы на один день, вернуться в армию уже не способен, — чуть ли не после каждого своего слова кивал генерал. Сейчас — в цивильном костюме, с осунувшимся лицом и огромными коричневатыми мешками у глаз — он казался глубоким старцем. Курбатов вообще с трудом мог представить этого человека в мундире генерала. И совершенно ясно было, что говорить о его казачьем атаманстве уже поздно. — Единственное, что утешает, князь Курбатов, — завершил их беседу Краснов, — что и власовцам вы тоже не достанетесь.

…В последние несколько дней полковник Курбатов просыпался по утрам с таким духовным озарением, словно на самом деле не просыпался, а, наоборот, впадал в некий райский, божественно- летаргический сон. Вот и сегодня, разбуженный лучами утреннего солнца, он еще какое-то время возлежал на застеленном на всю ширину каюты царственном ложе, с трудом осознавая себя посреди всей этой белизны подушек, перин, простыней и ослепительно белой, величественной драпировки стен.

В течение многих лет полковник привыкал к тому, чтобы просыпаться на циновках убогих маньчжурских хижин и на хвойных «перинах» таежных охотничьих заимок; в блиндажах учебных полигонов или на случайных диверсионных лежках. Вот почему сейчас он с таким трудом ввергал себя в мирскую безмятежность ватиканской яхты, едва заметно покачивавшейся у причала, в глубине уютной скалистой