госпожи настоятельницы, раз ты не мог видеть девушки нигде, кроме церкви, и если, когда таково было у вас обоих желание, вы все-таки не имели возможности переговариваться иначе, как через окно и ночью. Солнце, как я узнал впоследствии, всходило тебе на досаду. Бледный, истощенный, усталый, чтобы избегнуть всякого подозрения, ты затем, как диакон, читал в церкви Евангелие Христа. Мы бледность объясняли постом, и удивлялись на твое, против обыкновения, бескровное лицо, как на якобы изможденное бдениями. У тебя уже была готова лестница, чтобы спустить несчастную. Уже был намечен путь, наняты суда, условлен день, бегство было обсуждено в уме. И вот тот Ангел, привратник покоя Марии, страж колыбели Господней и пестун Младенца Христа, пред лицом которого ты совершал все это, он сам предал тебя.
О, оскверненные глаза мои! о, день, достойнейший всяческого проклятия, когда я читал, помрачаясь в уме, эти твои письма, которые храню до сих пор! Какие там непристойности! какие ласки! какое ликование об условленном блудодеянии. И это мог знать, не говорю уже — писать, диакон! Да где ты научился этому, жалкий, который хвастался, что воспитан в церкви? Или, как клянешься в тех письмах, ты никогда не был чистым, никогда не был диаконом. Если захочешь отрицать — твоя рука будет свидетельствовать против тебя, сами буквы возопиют. Но есть, впрочем, выгода твоего преступления: я не могу привести здесь, что ты писал.
И вот ты падаешь к ногам моим и молишь не погубить тебя. И — о, жалкий! — презирая суд Божий, ты боишься только меня, как отмстителя! Каюсь, я простил тебя. Да и что другое я, христианин, мог сделать тебе? Я убеждал тебя покаяться, облечься власяницей, посыпать пеплом главу, искать уединения, жить в монастыре и умолять милосердие Бо-жие непрестанными слезами, а ты — столп и утверждение надежды моей — уязвленный жалом ехидны, превратился в лук, на меня же и обращенный, и мечешь в меня стрелы клеветы. Я сделался врагом твоим, говоря истину. Не скорблю о злословии, — кто не знает, что уста твои хвалят только преступное? Скорблю о том, что ты сам не скорбишь о себе; что не чувствуешь ты, что ты уже мертв, что, как гладиатор, идущий на смерть, ты украшаешься для своих же похорон. Одеваешься в полотно, отягчаешь пальцы кольцами, трешь порошком зубы, редкие на розовом черепе расчесываешь волосы. Воловья шея, заплывшая жиром, толста и не сгибается оттого, что ее ломали за распутство.
Сверх того, ты благоухаешь мазями, меняешь ванны и сражаешься против отрастающих волос; расхаживаешь по форуму и улицам в виде отшлифованного щеголя-любовника. Лицо твое сделалось лицом блудницы, и ты не умеешь, краснеть. Обратись, несчастный, к Господу, и Господь обратится к тебе. Покайся, чтобы и Он раскаялся во всех бедах, которые Он изрек, чтобы они обрушились на тебя. Что ты, забывая свою рану, пытаешься бесчестить других? Что ты, как одержимый, терзаешь меня укусами, когда я советую тебе добро... Или, может быть, ты льстишь себя тем, что таким епископом рукоположен в диаконы? Я уже выше сказал: ни отец за сына, ни сын за отца не будут наказаны. 'Но душа, которая согрешила, сама умрет'. И Самуил имел детей, которые вышли из страха Божия и предались стяжанию и греху. И Илий первосвященник был святой, а сыновья его, как читаем в еврейских книгах, развратничали с женщинами в скинии Божией и, подобно тебе, бессовестно пользовались для себя Богослужением.
Чем более достохвален епископ, рукоположивший тебя, тем более ты отвратителен, обманувши такого мужа. Мы обыкновенно узнаем недоброе о нашем доме последними и не ведаем о пороках детей и жен, когда о них жужжали соседи. Тебя знала вся Италия. Все восстонали, увидев тебя стоящим пред алтарем Христовым. И ты не был настолько хитрым, чтобы благоразумно скрывать пороки свои. Так пламенел, так бросала тебя, сладострастного и жаждущего, туда и сюда похоть, что ты как бы некоторый триумф и победный венок порока являл в совершениях блудодеяний своих.
В конце концов пламя бесстыдства охватило тебя почти под мечем и среди стражи варвара, и варвара-супруга, и супруга могущественного. Ты не побоялся совершить прелюбодеяние в том доме, где оскорбленный муж без суда мог бы отомстить за себя. Ты появлялся в садах, в подгородной вилле его, поступал так свободно и безумно,. как будто, в отсутствие мужа, ты имел ее женой, а не любовницей. А потом, когда она попалась, ты убежал. Тайком убежал в Рим, скрывался среди разбойников Самнитов и при первом же слухе о муже, который для тебя вроде нового Ганнибала спускался с Альп, ты только на корабле счел себя в безопасности. Такова была поспешность бегства, что ты саму бурю считал безопаснее твердой земли. И вот ты, наконец, прибываешь в Сирию, где обещаешь, что тебе хочется отправиться в Иерусалим и посвятить себя на служение Господу. Кто же бы не принял того, кто обещал быть монахом, особенно не зная трагедий твоих и читая рекомендательные письма епископа твоего к другим священнослужителям. И ты, несчастный, превратился в ангела света, и служитель Сатаны — прикидывался служителем Истины. В одежде агнца скрывал в себе волка и после прелюбодеяния в отношении к человеку жаждал сделаться прелюбодеем по отношению к Христу'.
Мы позволили себе привести это письмо тем более, что все наши старания изобразить эпоху никогда не могли дать читателю того, что дает оно. Письмо же это могло познакомить его и со стилем Иеронима в таком объеме, какого не могут представить отдельные выдержки. Сюжет письма мог бы быть сюжетом какой-нибудь 'Новеллы итальянского Возрождения', — и это должно еще раз подтвердить нашу мысль, что V и XV века имеют для Рима что-то общее между собой и могут быть рассматриваемы со стороны преобладающего настроения своего как какая-то своеобразная 'пляска смерти' накануне гибели.
Теперь нам остается добавить лишь очень немногое, чтобы наш очерк мог считаться законченным. Нам кажется, что после всего сказанного для читателя хоть отчасти должен был стать ясным духовный облик этого удивительного человека, в котором так странно сочетались аскетизм и тонкие вкусы, научность и поэзия, озлобленность и нежность, ненависть к миру и любование им. Для полноты сведений укажем, что Иероним умер в 420 году и был причислен к лику святых. Память его в церкви Восточной празднуется 15 июня.
Ради этой же полноты мы позволим себе кратко задержать читателя на указании того отношения, которое установилось к Иерониму еще при его жизни и прошло — так или иначе меняясь — через всю историю вплоть до наших дней. Что касается его современников, то они почти единодушно были исполнены глубокого преклонения пред его ученостью и высоким подвигом его жизни. Августин, Сульпиций Север, Орозий — все они отдавали должную дань его подвижничеству и его бесконечному трудолюбию на пользу церкви. Некоторые враждебные голоса, осуждавшие характер святого, не могли существенно повлиять на суждение о нем всего западного христианства. И чем дальше в глубину Средних веков уплывал корабль католичества, тем все значительнее и величавее вырастала перед взорами христиан эта далекая и поэтическая в своей биографии фигура. Эпохе средневековья она должна была очень отвечать своим суровым и страстным устремлением 'туда', в небесную потусторонность, а необыкновенность жизни давала пищу религиозному вдохновению средневековых сказаний в такой степени, как редко у какого-нибудь иного святого. И вот мы, действительно, видим целый венок легенд около этого прославленного имени. Они перенеслись и в живопись: там, как неизбежная декорация, как необходимые атрибуты при изображении халкидского отшельника, утвердились все эти львы, покоящиеся у его ног, фазаны, прилетающие к нему, непременный череп и рядом с ним иногда роза как символ тленной красоты, кардинальская шляпа и камень, служивший ему для биения в грудь на молитве, и конечно — тоже почти всегда неизбежная — раскрытая перед святым большая книга.
Но и не одно только предание церкви так любовно окружило своим вниманием Иеронима. Он был одновременно с этим почти без всяких ограничений принят в число ее виднейших богословских авторитетов, и, например, по вопросу о свободе воли католицизм положительно предпочитал его Августину как отстаивавшего более умеренную полупелагианскую точку зрения. Колумбан мог не без основания писать поэтому папе Григорию Великому: 'Признаюсь тебе искренне: всякий, восстающий против авторитета Иеронима в церквах западных, будет отвергнут как еретик. Эти церкви с ним во всем согласуются'. Даже самые неясности, может быть — промахи Иеронима были восприняты Римской церковью и упорно держались. В 29 стихе 34 главы 'Исхода' Иероним перевел: 'И не знал Моисей, что рогатым было лицо его' (вместо 'сияло'), — и католический мир послушно и буквально принял это выражение. Евгубин (в XVI веке) писал по этому поводу: 'Над нами смеются и издеваются иудеи, когда видят Моисея в наших храмах изображенным с рогами, как будто бы мы почитали его за какого-нибудь демона'. (Epistolarum Des. Erasmi libri XXXI. Lond col. 1459). Самое знаменитое из таких 'рогатых' изображений, конечно, Моисей Микеланджело.
Новую славу принесло имени святого Возрождение. Средние века, чутко поняв и оценив его жизненный подвиг, далеко не всегда могли оценить те сокровища античного знания, то очарование
