долгую велосипедную прогулку, а может быть, как раз по ее причине, я никак не мог заснуть. Икры ныли, к тому же опять стояла жара. Самый слабый шорох резко отдавался у меня в ушах. Поэтому через какое-то время я стал различать со все большей отчетливостью ряд звуков, доносившихся из квартиры Бальзамировщика: легкие шлепки, перешептывания, приглушенный смех, потом резкий стук, взрыв хохота и тут же вслед за ним — испуганное шиканье. В конце концов я встал и подошел к окну. В квартире Бальзамировщика окно ванной комнаты было распахнуто на обе створки. Оттуда, где я стоял, были видны голова и шея Бальзамировщика, лежавшего на полу возле ванны. Квентин сидел на его груди, абсолютно голый, стиснув бедрами его голову, словно клещами, и проводил своим членом, еще недостаточно возбужденным, но уже отвердевшим, покрасневшим и удлинившимся, по его лицу. Точнее сказать, он сжимал член в правой руке, как небольшую дубинку, и колотил им по щекам, глазам и кончику носа своего партнера, одновременно произнося с громким смехом (мсье Леонар уже был не в том состоянии, чтобы удерживать своего друга увещеваниями на тему «Что подумают соседи?») фразы, пародирующие флоберовский стиль:

— Глаза, столь охочие до красивых мальчиков… Ноздри, любящие вдыхать влажный бриз… ах! не входит! И рот, который так кричит в моменты наслаждения…

И с этими словами засунул член в рот мсье Леонара. Irrumation — именно так, по словам Мартена, называли древние латиняне эту эротическую забаву.

Что на меня нашло в этот момент? Отвращение к чужому удовольствию? Христианское побуждение покарать этакое непотребство? Желание устроить розыгрыш? Или просто стремление как можно быстрее добиться тишины и снова заснуть? Я на цыпочках вернулся к ночному столику, взял с него бутылку с водой и выплеснул почти все содержимое в окно, а потом сразу бросился на кровать, чтобы не упустить последующих звуков. Тут же я услышал громкое «плюх», за которым последовала тишина. Лишь через некоторое время кто-то осторожно закрыл окно напротив.

Даже если бы вдруг случилось так, что я перестал бы думать об Эглантине больше чем на минуту, это необычное ночное «помазание» вернуло бы мои мысли к ней. На следующее утро я решил позвонить Дюперронам. Трубку взяла она! Оказывается, родители уехали в Англию на поиски младшей дочери. Заметив ее некоторое замешательство и ту настойчивость, с которой она старалась говорить только об истории с Прюн, я почувствовал, что она слегка недовольна своей манерой поведения по отношению ко мне. Я тут же воспользовался этим, чтобы разыграть — но не слишком демонстративно — оскорбленное достоинство. Боже милостивый, я предложил ей объясниться за ужином в «Приюте гурмана», в любой день по ее усмотрению (я не осмелился сказать: «Сегодня вечером»). Она сказала: «Завтра». Я ответил: «По понедельникам там закрыто, и по вторникам тоже». Тогда она сказала: «Сегодня вечером».

Я прибыл на пять минут раньше назначенного времени. Должен сказать, что мое настроение было неоднозначным. Дело в том, что в ожидании назначенного часа, уже приняв ванну, побрившись, смочив щеки лосьоном после бритья и облачившись в бежевый льняной костюм (а также изобразив честное и открытое выражение лица), я взял с полки, отчасти чтобы развлечься, отчасти чтобы упомянуть об этом в разговоре с Эглантиной, роскошный альбом цветных репродукций «Детали», который она подарила мне на Рождество. И сразу же обнаружил в нем почти точную копию Бальзамировщика, на картине Джованни Санти^[113] «Страждущий Христос»: те же большие черные глаза, тот же сосредоточенный взгляд, тот же довольно длинный нос и тонкие губы. Только волосы у мсье Леонара были короче. И вдруг, собираясь перевернуть страницу, я обнаружил, что не могу этого сделать: страницы были склеены. Разъединить их никак не удавалось, поскольку между ними было раздавленное утиное яйцо, содержимое которого еще не засохло окончательно. Я тут же подумал об Эглантине. Должно быть, она рассматривала альбом, держа в руке яйцо, которое собиралась выпить сырым, и оно выскользнуло. Но почему она не вытащила его оттуда? Или это было сделано нарочно? Но чего ради? Какое-то послание? (Но что она этим хотела сказать? Я рассмотрел страницы, которые были испачканы, — это был сплошной текст без иллюстраций, и ничто не могло послужить каким-то знаком.) Итак, я отправился в ресторан в некоторой растерянности.

Я нашел место на террасе, что оказалось не так просто. Из-за жары все хотели сидеть именно здесь. Мне неожиданно удалось сесть за один из столиков только потому, что кто-то снял заказ в последний момент.

Едва усевшись, я с удивлением заметил под аркой садовой калитки высокий силуэт Мейнара. Весь в белом, очень эффектный, хотя с немного огрубевшим лицом, как у человека, слишком привыкшего к аперитивам, он приблизился к юному метрдотелю, который только что усадил меня за столик. Тот, сверившись со списком, указал ему на внутреннее помещение. Снаружи не было ни одного свободного места — Мейнару не так повезло, как мне. Он выглядел разочарованным, пытался спорить своим гулким голосом, но ему все же пришлось смириться с ситуацией, после того как он тщетно обшарил глазами столики на террасе, все занятые. Я уже заранее изобразил улыбку, но он меня не заметил. Однако ему все же удалось получить столик недалеко от входа, рядом с огромным букетом роз в напольной вазе. Со своего места я мог заметить, как он тут же обернулся к двери. Он вообще часто оборачивался — явно кого-то ждал. Но появление Эглантины помешало мне выяснить, кого именно.

На самом деле в течение получаса я смотрел только на нее, восхищаясь ее свежим цветом лица, слегка озабоченным взглядом прекрасных глаз, подкрашенных бледно-голубыми тенями, чувственными очертаниями губ, платьем с узором из настурций и вьюнков, под которым очерчивались ее небольшие груди — между ними раскачивался подаренный мной золотой скарабей, словно взбираясь вверх. А потом я уже ничего не видел, по той простой причине, что она ушла.

Однако началось все хорошо. Я заказал два бокала розового шампанского, которое она любила, она держалась очень доброжелательно, почти готова была обвинить себя в нашей недавней размолвке и даже выразила намерение окончательно и бесповоротно обосноваться у меня. Потом, после некоторого молчания, вызванного нахлынувшими на нас обоих эмоциями, я, чтобы сменить тему, имел несчастье рассказать ей о ночной сцене, которую наблюдал через окно ванной комнаты Бальзамировщика. Но Эглантину это ничуть не позабавило. И еще меньше ей понравилось, когда я спросил полушутливым тоном:

— А ты не хотела бы, чтобы я проделал с тобой то же самое?

К счастью, в этот момент к нам подошел официант и принялся рассказывать нам о сегодняшних блюдах, словно экскурсовод в залах Версаля — о богатстве отделки королевской спальни, не скупясь на всевозможные эпитеты превосходных степеней. Салат «Тысяча овощей», по его словам, был заправлен «нежнейшим муссом из розового редиса, похожим на сладкий крем»; телячье рагу под белым соусом было приготовлено из «нежнейших кусочков мяса молочных телят с отборных пастбищ мсье Монбазака в Вантеже» и на вкус было «в точности таким же, как готовила моя бабушка Жюльетт». Что касается вина, которое он порекомендовал бы к этим блюдам…

— …С учетом жары я предложил бы вам охлажденное сомюр-шампиньи, точнее, «Кюве де Фадетт» урожая 1999 года от мсье Ревьяна — этот сорт предоставит вам великолепную палитру ощущений, в которой преобладает фруктовый вкус и аромат пряностей.

К несчастью, среди закусок, которые принесла нам чуть позже юная официантка в черно-синем форменном платье с белым корсажем, оказались утиные яйца-пашот в бульоне с шафраном.

— Кстати, об утиных яйцах… — начал я.

Но я так и не закончил эту фразу — хотя она была довольно запутанной, Эглантине хватило минуты, чтобы понять, в чем дело, и почувствовать себя оскорбленной. Это ей очень не понравилось. Я пытался загладить свою промашку, но лишь сильнее усугублял ситуацию. Решив обратить все в шутку, я сказал что- то вроде:

— Ты всегда была восхитительно непредсказуемой, и я подумал, что ты таким образом хочешь сделать мне сюрприз… — И добавил: — Некоторые засушивают цветы между страниц, а ты — яйца…

— Ты прекрасно знаешь, что у меня сейчас хватает проблем, но выбираешь именно этот момент, чтобы обвинить меня в таких идиотских поступках! — возмущенно воскликнула она.

Это было уже не смешно! Должно быть, я затронул какую-то болезненную для Эглантины тему, сам не зная о том. И тогда — ах, как мы способны ошибаться! — меня осенило: раздавленное яйцо было для нее способом показать (сознательно или бессознательно?) свое желание стать матерью, о чем она много раз давала мне знать — разумеется, не настаивая и по большей части лишь намеками. Итак, подбодрив себя