гримасу, и я воздержался от того, чтобы продолжать список). По моему мнению, то, что действительно имеет значение, — это, пожалуй… (я помедлил, стараясь выиграть время) убежденность и готовность пойти на жертвы во имя своих взглядов — одним словом, личное мужество и порядочность.

Воспользовавшись паузой в разговоре, Жан Моравски имел несчастье вмешаться:

— Я бы еще сказал о трудностях: чем труднее занимать ту или иную позицию — поскольку она неоднозначная и раздражает экстремистов с обеих сторон, — тем больше шансов, что…

Он не смог продолжать, потому что дядя, повернувшись ко мне, стукнул кулаком по столу:

— Убежденность? У фашистов тоже она была. Готовность пойти на жертвы? Бразильяш, Дрие Ла Рошель были к этому готовы, и бойцы из дивизии «Шарлемань»^[77] — тоже! Это не критерий! Трудности, неоднозначность? Это к иезуитам!

Потом он поднялся и, демонстративно не обращая внимания на Моравски, бросил мне таким тоном, словно это я был во всем виноват:

— Ты меня совершенно вымотал! Лучше бы я сегодня вечером остался дома!

Я не осмелился возражать ни словом, ни жестом. Все остальные тоже сидели не шевелясь, кроме Мартена, который, взглядом спросив у нас разрешения, сделал официанту жест, который можно было истолковать: «Запишите на наш счет!»

Весельчаки за соседним столом изобрели новый жаргон, смысл которого заключался в том, чтобы произносить слова, используя только гласные звуки (оставив, тем не менее, какие-то смутные намеки на согласные), и принялись, хохоча, обмениваться фразами: «Ху-хи-хо-хэ-хер-хан-хи-хифле-хур-хо-хэт?» — или бормотать с воинственным видом: «Ха-хон-хан-ха-хэ-ха-три-хи-хо!» и «Хе-ха-хут-хина-а-але!» — вплоть до того момента, как снова показалась полицейская машина, чье появление недавно так возмутило дядюшку. Один из молодых людей посмотрел на нее и вполголоса сказал остальным что-то такое, отчего их смешки сразу стихли. Потом я услышал, как одна из девушек отчетливо произнесла слово «арестовали» с акцентом, который я сразу же узнал: это была итальянка из «Таверны» мэтра Кантера. Итак, я опять оказался по соседству с «Содружеством фуксии» — по крайней мере, с тем, что от него осталось после того, как Клюзо задержал его предводителей.

— Мне очень жаль, — внезапно сказал Моравски. — Я был не прав по отношению к вашему дяде.

Но я жестом прервал его извинения:

— Знаете, я не слишком хорошо с ним знаком. Я всего лишь его племянник. Он никогда не был слишком семейным. Еще когда я был маленький, у него была репутация человека, который ни с кем не может поладить. Хотя когда я вспоминаю свою семью, то не могу его в этом винить…

Вдруг я прикусил губу:

— Но как же он сейчас вернется в Венселотт? Машины у него нет, а такси в такое время уже не найдешь…

— Вот незадача! — пробормотал Моравски. — Я мог бы его подвезти, это мне как раз по дороге… Но вряд ли бы он согласился после…

Библиотекарь слегка улыбнулся. Разумеется, дядюшка вряд ли согласился бы на то, чтобы его подвозил «иезуит»!

Толпа на улице немного поредела. Внезапно я заметил Филибера. Он нас не видел — и неудивительно: он был целиком поглощен своей спутницей, юной блондинкой, очень похожей на Прюн. Если бы Эглантина не сказала мне, что ее сестра уехала к бабушке, я решил бы, что это она и есть. Но так или иначе, мой неутомимый друг продолжал свои завоевания. Вместо «Тысячи и одной ночи» у него теперь, очевидно, насчитывались донжуанские «mille e tre»!^[78]

Со всеми сегодняшними перипетиями я добрался домой лишь к двум часам ночи. Эглантина не спала. Однако ничего мне не сказала. Иначе говоря, она на меня дулась. Почему-то именно сегодня она собиралась остаться у меня на ночь. Я спросил, не случилось ли чего. Она не отвечала. Когда я раздевался, то, очевидно, под воздействием «Антильских поцелуев» запутался в брюках и упал прямо на нее. Но вместо того, чтобы извиниться, принялся хохотать. Эглантина со злостью оттолкнула меня. «Да что с тобой сегодня?» — мягко спросил я уже немного позже, наконец улегшись в постель. «Поговорим завтра, — прошипела она, — когда ты протрезвеешь!» «Со мной все в порядке! — запротестовал я. — Выпил пару коктейлей с Мартеном и… впрочем, это не важно, но я вполне трезв! Что случилось?» Тогда она резко села в кровати и заявила, что ждала меня с одиннадцати вечера и надеялась, что мы сходим в клуб или кафе. «Но ты ведь сказала, что вечером поедешь к родителям!» — попытался возразить я. «Я с ними только ужинала! А потом рассчитывала, что мы куда-нибудь сходим». — «Извини, я не понял». Последовало долгое молчание, потом Эглантина, повернувшись ко мне спиной, продолжила свои обвинения. Я до сих пор слышу, как она четко выговаривает эти слова — хлесткие, будто вибрирующие от ярости (должно быть, Эглантина повторяла их про себя множество раз, и каждое из них было отточено, как кинжал): «Так или иначе, я думаю о том, стоит ли нам оставаться вместе. Да, разумеется, ты такой классный, я тоже, и мы похожи на пару, которая прожила вместе лет пятьдесят и которой не надо длинных разговоров, чтобы понять друг друга. Но вот в чем дело: нам обоим нет еще тридцати, а знакомы мы всего с полгода. Ищите ошибку». Потом она добавила (при этих словах я подумал: уж не намекает ли она на мои последние интервью для банковской картотеки?): «Наша история — это не история любви, а ее некролог». И больше уже ничего не говорила. Я тоже.

Я внезапно проснулся около четырех утра. Во сне мне почудилось, что грохнул взрыв. Скорее всего, это просто хлопнула входная дверь внизу. Я некоторое время сердито и настороженно прислушивался к окружающим звукам, как человек, который хочет уснуть, но боится, что его снова разбудят. Но не было слышно ничего, кроме мерного дыхания Эглантины. По крайней мере, она больше не гневалась… Однако сон все не шел. Я поднялся и на ощупь, хватаясь за мебель, подошел к письменному столу, залитому лунным светом. Снаружи все было как обычно, но окно ванной комнаты Бальзамировщика было широко распахнуто, и в нем горел свет. Это было на него не похоже. Небо было абсолютно безоблачным. Я поднял глаза, пытаясь отыскать Большую или Малую Медведицу, но, разумеется, не нашел. В этот момент мое внимание привлекло нечто, промелькнувшее в освещенном окне. Это было тело мужчины, гладкое и мускулистое… тело Квентина Пхам-Вана, юного банковского уполномоченного, который бесшумно и едва заметно пританцовывал, стоя перед огромным зеркалом. Он ритмично переступал с одной ноги на другую, и его ягодицы поочередно приподнимались. Правую руку он в такт движениям вскидывал над головой, которой одновременно покачивал из стороны в сторону. Я почти сразу отступил от окна — не столько из боязни, что он меня заметит, сколько из смущения застигнуть врасплох кого-то, кто полагает себя в полном одиночестве и не замечает, что на него смотрят. Я вернулся к кровати и лег.

Я пообещал себе, что утром проснусь первым, принесу Эглантине завтрак в постель и таким образом помирюсь с ней. Но когда я проснулся с тяжелой головой, было уже 10 утра и она уехала. Записки она не оставила. Однако мы еще раньше говорили с ней о возможной поездке в Шабли, откуда собирались привезти несколько бутылок «През» или «Водезир» и к ним — колбасок от Сулье и устроить пир. А потом можно было бы сходить в кино на «Настоящего мужчину» братьев Ларрье.

Но в результате я пошел смотреть его в одиночестве. Как нарочно, это была история пары, у которой не ладились отношения. Так что я вполне мог отождествить себя с главным героем. Однако финал вселил в меня надежду: они в конце концов помирились, были счастливы как пара голубков и завели множество детей…

Возвращаясь домой, я наткнулся на здоровенного турка, помогавшего мсье Леонару укладывать какие-то свертки в фургончик, которого я никогда раньше не видел. Насколько можно было судить по буквам ЖМЛ на нем, это был рабочий транспорт Бальзамировщика. Последний, кажется, был в хорошем настроении и даже в летнем наряде — сиреневая рубашка-«поло» и льняной бежевый костюм. В этот момент турок, у которого обе руки были заняты, выронил какой-то предмет, завернутый в газету, и не заметил этого. «Мсье!» — окликнул я и указал на предмет. Бальзамировщик сам поднял его. «Мой помощник — глухонемой», — объяснил он мне слегка смущенным тоном. Я заметил торчавшее из свертка крыло какой-то хищной птицы. Как выяснилось, мсье Леонар хотел перевезти кое-какие вещи к себе на работу, чтобы освободить место дома. «У меня так много вещей, а выбрасывать я не люблю!» Оказалось, что это семейное: его отец торговал подержанными вещами, мать долгое время работала в антикварном магазине в Париже. Когда он был маленький, он хранил даже коробки из-под конфет, обложки от тетрадей,