Лица в камине плакали над весельем их господина. — Ты убегал от меня множество раз, а я настигал тебя и заставлял проглотить твою гордость, приправив ее твоим хныканьем и слезами. Множество раз ты стоял и сражался, а потом простирался ниц после поражения, моля о пощаде. У тебя есть этот выбор, червь, и один лишь этот выбор: преклонить колени у моих ног и верно служить мне, и тогда я дам тебе власть над престолами; или же стать глупой марионеткой Тар Валона и визжать, пока тебя не размелет в пыль времени.

Ранд переступил с ноги на ногу, бросив взгляд за дверь, словно бы в поисках пути к бегству. Позволив так думать Темному. За дверным проемом по-прежнему виднелась чернота ничто, рассеченная сияющей нитью, бегущей из тела Ранда. И туда же уходил толстый канат Ба'алзамона, такой черный, что выделялся в темноте, словно на снегу. Два шнура пульсировали, как аорты в противофазе, одна рядом с другой, свет с трудом сдерживал волны мрака.

— Есть другие возможности, — сказал Ранд. — Колесо плетет Узор, не ты. Из каждого капкана, что ты ставил на меня, я уходил. Я спасся от твоих Исчезающих и троллоков, убежал от твоих Друзей Темного. Я выследил тебя здесь и попутно уничтожил твою армию. Не ты плетешь Узор!

Глаза Ба'алзамона ревели, как две топки. Губы не шевелились, но Ранду послышалось проклятие, брошенное в адрес Агинора. Затем пламенники потухли, и это обыкновенное человеческое лицо озарила улыбка, от которой Ранда пробрал озноб даже через теплоту Света.

— Можно набрать другие армии, глупец. Еще двинутся армии, которые тебе и не снились. И ты выследил меня? Ты, слизняк под камнем, выследил меня? Я начал обставлять твой путь еще в тот день, когда ты родился, тот путь, что привел бы тебя к могиле или сюда. Айилам позволили бежать, а одной — дожить, дабы донести весть, что эхом повторялась бы годами. Джейин Далекоходивший, герой, — Ба'алзамон до насмешки исказил слово, — которого я раскрасил, как шута, и отправил к огир, думал, что сам освободился от меня. Черные Айя, будто червяки, на животах исползали весь мир и отыскали тебя. Я тяну за веревочки, и Престол Амерлин танцует, считая, что она управляет событиями.

Пустота затрепетала; Ранд поспешно укрепил ее вновь. Он знает все. Он мог бы это сделать. Могло быть так, как он говорит. Свет согрел пустоту. Сомнение взметнулось криком и успокоилось, оставив после себя лишь зернышко. Ранд передернул плечами, не зная, хочет ли он похоронить это зернышко или заставить его прорасти. Пустота сделалась устойчивой, меньше, чем прежде, и он плавал в спокойствии.

Ба'алзамон, казалось, ничего не замечал.

— Мало значит то, получу я тебя живым или мертвым, разница тут только для тебя и в том, какой властью сможешь ты обладать. Ты будешь служить мне — или твоя душа. Но я предпочел бы видеть тебя вставшим предо мной на колени живым, а не мертвым. В твою деревушку был послан единственный кулак троллоков, а я мог отправить тысячу. Один Друг Темного встретился тебе там, где сотня могла напасть на тебя, спящего. А ты, глупец, ты даже не знаешь их всех, ни тех, что впереди, ни тех, что рядом с тобой. Ты — мой, всегда был моим, мой цепной пес, и я привел тебя сюда, чтобы ты склонился перед своим господином или же умер и позволил склониться перед ним твоей душе.

— Я отвергаю тебя! У тебя нет никакой власти надо мной, и я не встану перед тобой на колени ни живым, ни мертвым.

— Смотри, — сказал Ба'алзамон. — Смотри!

Не желая этого, Ранд все же повернул голову.

Там стояли Эгвейн и Найнив, бледные и испуганные, с цветами в волосах. И еще одна женщина, чуть старше Мудрой, темноглазая и красивая, одетая в платье Двуречья, вышитое вокруг ворота яркими садовыми цветками.

— Мама? — выдохнул Ранд, и женщина улыбнулась безысходной улыбкой. Улыбкой его матери. — Нет! Моя мать умерла, а эти две не здесь, и им ничего не угрожает. Я отвергаю тебя!

Эгвейн и Найнив затуманились, расплылись, дымку разогнало ветром, и она развеялась, девушка и Мудрая исчезли. Кари ал'Тор по-прежнему стояла там, с расширившимися от ужаса глазами.

— Она-то, по крайней мере, моя, — заметил Ба'алзамон, — моя, и я буду делать с нею что мне заблагорассудится.

Ранд замотал головой:

— Я отвергаю тебя. — Он через силу выдавливал слова. — Она умерла, и она — в Свете, и ты ей ничего не сделаешь!

Губы матери задрожали. Слезы потекли по ее щекам; каждая слезинка жгла Ранда, словно кислота.

— Повелитель Могил сильнее, чем был, сын мой, — сказала она, — Его руки протягиваются все дальше. Для неосторожных душ у Отца Лжи — медовый язык. Мой сын. Мой единственный, дорогой сын. Я бы уберегла тебя, если б могла, но теперь он — мой господин, его прихоть — закон моего существования. Я могу лишь подчиняться ему и ради его милости простираться ниц. Один ты можешь освободить меня. Пожалуйста, сынок. Пожалуйста, помоги мне. Помоги мне. Помоги мне! ПОЖАЛУЙСТА!

Вопль вырвался из ее груди, когда гололицые Исчезающие, бледные и безглазые, тесно окружили ее. Одежду сорвали бескровные руки, руки, которые сжимали клещи, и тиски, и железо, что жгли, хлестали, жалили обнаженное тело. Пронзительный крик звучал не смолкая.

Вопль Ранда эхом отозвался на крик Кари. Пустота вскипела в его разуме. Меч оказался в руке. Не клинок с клеймом цапли, а клинок света, клинок Света. Едва Ранд поднял его, с острия сорвалась белая огненная стрела молнии, словно клинок сам собой вытянулся. Молния коснулась ближайшего Исчезающего, и комната утонула в слепящей грязновато-белой вспышке, сияющей через Полулюдей, как свеча через бумагу, прожигая их насквозь, и глазам Ранда стало больно.

Из центра ярчайшего сияния Ранд услышал шепот:

— Спасибо, сын мой. О Свет! Благословенный Свет.

Вспышка поблекла, и Ранд остался в комнате наедине с Ба'алзамоном. Глаза Ба'алзамона пылали, словно Бездна Рока, но от меча он отпрянул, словно бы тот и взаправду был самим Светом.

— Дурак! Ты сам уничтожишь себя! Ты не способен в такой степени владеть этим, еще нет! Нет, не можешь, пока я не научу тебя!

— С этим кончено, — сказал Ранд и с размаху ударил мечом по черной жиле Ба'алзамона.

Меч опустился, и Ба'алзамон вскричал, завопил, каменные стены задрожали, и нескончаемый вой, едва клинок Света рассек шнур, взметнулся еще громче. Рассеченные концы отпрыгнули в стороны, словно они были туго натянуты. Конец, простирающий в ничто, отскочив, начал съеживаться, ссыхаться; второй отлетел в Ба'алзамона, с силой стегнув его и отшвырнув к камину. Беззвучный смех раскатился в безмолвных воплях искаженных мукой лиц. Стены вздрогнули и треснули; пол вздыбился, с потолка обрушились на пол обломки камня.

Все вокруг разваливалось на части, сотрясалось, но Ранд направил меч в сердце Ба'алзамону.

— С этим кончено!

Из клинка пикой ударил свет, осыпаясь потоком пылающих искр, будто каплями расплавленного добела металла. Взвыв, Ба'алзамон вскинул руки в тщетной попытке защититься.

Пламя в его глазах вопило, сливаясь с другими языками огня из загоревшегося камня, камня треснувших стен, камня обрушивающегося пола, камня, дождем посыпавшегося с потолка. Ранд почувствовал, как яркая нить, присоединенная к нему, утоньшается, пока вскоре не осталась всего лишь свечением, но он напрягся сильнее, не понимая, что делает или как, лишь зная одно: это должно кончиться. Это должно кончиться!

Огонь наполнил комнату, превратившуюся в чистое пламя. Ранд заметил, что Ба'алзамон усыхал, будто листок, слышал, как он стенает, ощущал, как пронзительные вопли отзываются в его костях. Пламя разлилось чистейшим белым, ярче солнечного, светом. Потом пропал последний проблеск нити, и Ранд стал падать сквозь бесконечную черноту и стихающий вой Ба'алзамона.

Что-то со страшной силой ударило Ранда, превратив его в студень, и студень дрожал и вопил от свирепствующего у него внутри огня, от жадного, голодного холода, жгущего и жгущего бесконечно.