не только его собственной, но и чужой кровью. Глубокая рана пересекала волчью морду, проходя через пустую левую глазницу. Здоровый глаз волка на миг встретился со взглядом Перрина. Беги, брат! Волк крутанулся, чтобы прыгнуть опять, чтобы взмыть в воздух в последний раз, но копье пригвоздило его к земле. Второй кусок стали ударил волка меж ребер, вонзившись в землю под ним. Изворачиваясь и дергая ногами, Прыгун кусал державшие его древки. Парить!

Боль нахлынула на Перрина, и он испустил дикий вопль, в котором было что-то от волчьего воя. Ни о чем не думая, юноша рванулся вперед, по-прежнему крича. Все мысли исчезли. Верховые сблизились слишком тесно и не могли действовать копьями, а топор летал перышком в руках Перрина, один огромный волчий клык из стали. Что-то обрушилось на голову юноше, и, падая, он еще не знал, кто умер: Прыгун или он сам.

...парить словно орел.

Бормоча, Перрин открыл затуманенные глаза. Голова у него болела, а почему, он не помнил. Щурясь от света, он огляделся. Эгвейн стояла на коленях и смотрела на лежащего юношу. Они находились в квадратной палатке — не меньше комнаты средних размеров в жилом доме на ферме, с полотняным полом. Масляные светильники на высоких подставках, по одной в каждом углу, заливали палатку ярким светом.

— Хвала Свету, Перрин, — прошептала девушка. — Я боялась, что они тебя убили.

Не ответив, Перрин пристально посмотрел на седоволосого мужчину, сидевшего на единственном в палатке стуле. Темноглазое, доброе, как у любящего деда, лицо повернулось к юноше, лицо, так не соответствующее бело-золотому табару, который носил мужчина, и стянутым ремнями, сверкающим доспехам поверх его снежно-белых одежд. Лицо казалось доброжелательным, грубовато-добродушным и величавым, и что-то в нем соответствовало элегантной простоте и строгости всего в палатке. Стол, походная кровать, умывальник с простым белым тазом и кувшином, единственный деревянный сундук, инкрустированный незатейливым геометрическим узором. Дерево было отполировано до мягкого блеска, оно блестело тускло, совсем неярко, и ничто не бросалось в глаза. Вся обстановка в палатке несла на себе печать мастерства, но только тот, кто когда-либо наблюдал за работой истинного мастера — такого, как мастер Лухан или столяр-краснодеревщик мастер Айдайр, — мог увидеть в предметах суть творчества.

Хмурясь, мужчина пальцем ворошил на столе две небольшие кучки каких-то вещей. В одной из них Перрин узнал содержимое своих карманов и собственный поясной нож. Серебряная монета, подарок Морейн, покатилась по столу, и мужчина задумчиво толкнул ее обратно. Сморщив губы, он оставил кучки в покое и взял со стола топор Перрина, взвесив его в руках. Потом мужчина вновь обратил внимание на жителей Эмондова Луга.

Перрин попытался встать. Резкая боль пронзила руки и ноги — и он шлепнулся обратно. Сейчас впервые юноша сообразил, что связан по рукам и ногам. Он обернулся к Эгвейн. Та горестно пожала плечами и изогнулась так, чтобы Перрин увидел ее спину. Полдюжины ремней стягивали запястья и лодыжки девушки, глубоко впившись в плоть. Между путами на ее лодыжках и запястьях был пропущен кусок веревки, настолько короткий, что, встань Эгвейн на ноги, и у нее не будет возможности выпрямиться.

Перрин захлопал глазами. То, что их связали, само по себе шокировало, но веревок на них было столько, что хватило бы удержать лошадь. Что они о нас вообразили?

Седоволосый наблюдал за пленниками с любопытством и вниманием, совсем как мастер ал'Вир, раздумывающий над какой-то проблемой. Про топор в своих руках он словно забыл.

Полог шатра качнулся в сторону, и в палатку вошел высокий мужчина. На его длинном и худом лице выделялись глаза, посаженные так глубоко, что казалось, будто они смотрят из каверн. Излишком плоти он не отличался, жира не было вовсе; кожа туго обтягивала мускулы и кости.

Перрин успел заметить снаружи лагерные костры в ночной тьме и двух стражей в белых плащах у входа в палатку, затем полог упал вниз. Как только вошедший оказался в шатре, он остановился, выпрямившись, будто железный стержень, и глядя перед собой, на дальнюю стенку шатра. Его пластинчато-кольчужные доспехи отливали серебром на фоне снежно-белого плаща и одежды.

— Милорд Капитан.

Голос его оказался таким же жестким, как и стойка, и скрипучим, но каким-то тусклым, лишенным всяких эмоций. Седоволосый небрежно махнул рукой.

— Будьте непринужденней, чадо Байар. Вы уже подсчитали наши потери в этой... стычке?

Высокий мужчина расставил ноги, но большей непринужденности в его позе Перрин не заметил.

— Девять человек погибло, Милорд Капитан, и двадцать три ранено, семеро из них — серьезно. Но верхом могут ехать все. Тридцать лошадей пришлось умертвить. У них перерезаны сухожилия! — Эти слова он особо подчеркнул своим бесстрастным голосом, будто происшедшее с лошадьми было хуже, чем смерть и ранения людей. — Многие запасные лошади разбежались. Некоторых на рассвете мы сможем найти, Милорд Капитан, но волки, что разогнали их... поэтому, чтобы собрать их всех, потребуется не один день. Люди, которым полагалось присматривать за лошадьми, назначены в ночную стражу до нашего прибытия в Кэймлин.

— У нас ни одного лишнего дня, чадо Байар, — мягко произнес седоволосый. — Мы выступаем на рассвете. Этого решения не изменит ничто. В Кэймлине мы должны быть вовремя, так?

— Как прикажете, Милорд Капитан.

Седоволосый бросил взгляд на Перрина и Эгвейн, затем опять отвернулся.

— И что мы имеем, кроме этих двух юнцов?

Байар глубоко втянул воздух и помедлил с ответом.

— У меня есть ободранный волк, который был с ними заодно, Милорд Капитан. Из волчьей шкуры выйдет превосходный коврик для палатки Милорда Капитана.

Прыгун! Даже не осознавая, что делает, Перрин зарычал и попытался освободиться от своих пут. Веревки врезались ему в кожу — запястья стали скользкими от крови, — но не поддались.

Впервые Байар взглянул на пленников. Эгвейн отшатнулась. Лицо мужчины было столь же бесстрастным, как и голос, но в запавших глазах пылал жестокий огонь, совсем как пламя в очах Ба'алзамона. Байар ненавидел их так, будто они долгие годы были его врагами, а не людьми, которых он прежде никогда не видел.

Перрин с вызовом уставился ему в глаза. Рот его скривился в улыбке при мысли о том, как его зубы вонзаются в горло мужчины.

Вдруг улыбка юноши исчезла, и он содрогнулся. Мои зубы? Я же человек, а не волк! Свет, должен же быть конец этому! Но он по-прежнему не отводил взора от горящих глаз Байара: ненависть за ненависть.

— Мне нет дела до ковриков из волчьей шкуры, чадо Байар. — Упрек в голосе Капитана был мягким, но спина Байара вмиг отвердела, его взор уперся в стену палатки. — Вы докладывали о том, чего мы добились этой ночью, разве нет? Если мы вообще чего-то добились.

— Стаю, которая напала на нас, я могу оценить в пятьдесят или больше зверей, Милорд Капитан, из них мы убили по меньшей мере двадцать, возможно тридцать, волков. Я не считаю, что розыски трупов следует продолжать ночью, рискуя потерять еще несколько лошадей. Утром я соберу и сожгу убитых волков, тех, которых не утащат под покровом темноты. Кроме этих двух, было еще по крайней мере с дюжину людей. Полагаю, мы разделались с четырьмя или пятью из них, но маловероятно, что нам удастся найти еще хоть одно тело, исходя из обыкновения Приспешников Тьмы уносить своих мертвецов, дабы скрыть понесенный ими урон. По-видимому, это была согласованная засада, но возникает вопрос о...

У Перрина перехватило горло, когда худой мужчина продолжил свой доклад. Илайас? Осторожно, без всякого желания, он попытался почувствовать Илайаса, волков... И ничего не обнаружил. Было так, словно он никогда не проникал в мысли волков. Либо они погибли, либо оставили нас. Ему захотелось рассмеяться горьким смехом. Наконец-то случилось то, чего он так желал, но цена этого оказалась высока.

В этот самый момент седоволосый засмеялся низким, презрительным смешком, от которого на щеках Байара проступили алые пятна.

— Итак, чадо Байар, ваше заключение: свыше пятидесяти волков и больше десятка Приспешников