высказать такое предположение, отрицала, что боится тех волков, которые бежали впереди них, отрицала, что ее тревожит стая или то, что задумали звери. Отрицала и тут же опять принималась кидать из-под опущенных ресниц опасливые взгляды и беспокойно облизывать губы.
А стая была далеко — Перрин мог бы сказать девушке об этом.
Перрин и Эгвейн проснулись на рассвете этого первого утра и увидели, как Илайас жарит кролика и посматривает на них со спокойным выражением на бородатом лице. Не считая Пестрой, Прыгуна и Ветра, волков видно не было. Под большим дубом все еще держались темные тени, ясно выделяясь в бледном свете раннего утра, и голые деревья поодаль походили на обглоданные до костей пальцы.
— Они рядом, — ответил Илайас, когда Эгвейн поинтересовалась, где вся стая. — Достаточно близко, чтобы прийти на помощь, если понадобится. Достаточно далеко, чтобы остаться в стороне от любой человеческой неприятности, которая с нами случится. Там, где собираются вместе два человека, рано или поздно, всегда возникают неприятности. Если они нам будут нужны, они придут.
Что-то щекотнуло подсознание Перрина, когда он вонзил зубы в жареного кролика. Направление, смутно ощутимое.
Собираясь, Эгвейн решительно заявила, что верхом будут ехать по очереди все, и Перрин даже не подумал с ней спорить.
— Первая — ты, — сказал он только.
Она кивнула.
— А затем — вы, Илайас.
— Для меня и мои ноги хороши, — сказал Илайас. Он взглянул на Белу, и кобыла завращала глазами, словно он был одним из волков. — Кроме того, вряд ли она захочет, чтобы я ехал на ней верхом.
— Чепуха! — твердо ответила Эгвейн. — Нет никакого смысла упрямиться. Разумно же — каждому иногда ехать верхом. Как вы говорите, впереди у нас долгая дорога.
— Я сказал «нет», девочка.
Эгвейн сделала глубокий вдох, и Перрину стало интересно, как ей удастся навязать свое решение Илайасу, — тем самым способом, каким она обращалась с ним, или иначе. Но тут же он понял, что девушка стоит открыв рот, не в силах вымолвить ни слова. Илайас же смотрел на нее, просто смотрел желтыми волчьими глазами. Эгвейн сделала шаг назад от худощавого мужчины и провела языком по губам, потом опять отступила на шаг. Так она и допятилась до Белы, вскарабкалась в седло, и только потом Илайас отвернулся. Когда мужчина повернулся и двинулся на юг, Перрин подумал, что ухмылка у того тоже очень сильно смахивает на волчью.
Так они путешествовали на юг и на восток три дня, пешком и верхом целые дни напролет, останавливаясь лишь в сгустившихся сумерках. Илайас, по-видимому, торопливость горожан презирал, но в то же время не считал, что стоит попусту терять время, если есть куда идти.
Три волка на глаза им попадались редко. Каждый вечер звери на время выходили к костру и иногда днем, когда их меньше всего ожидали, ненадолго появлялись рядом и исчезали. Но Перрин знал, что они неподалеку, и знал где. Он знал, когда волки разведывали дорогу впереди и когда волки наблюдали за происходящим позади них. Он узнал, когда они оставили обычные охотничьи угодья и Пестрая отослала свою стаю обратно, — ждать ее. Иногда трое оставшихся волков пропадали из мыслей Перрина, но задолго до того, как они появлялись в поле зрения, он уже знал об их возвращении. Даже когда лес сменился разбросанными там и тут рощами, разделенными громадными полосами мертвой травы, волки, когда не хотели, чтобы их заметили, казались призраками, но он мог в любой момент указать на них пальцем. Перрин не понимал, как он узнает все это, и пытался уверить себя, что его воображение играет с ним шутки, но все было бесполезно. Как знал Илайас, так знал и он.
Перрин старался не думать о волках, но они все равно прокрадывались в его мысли. С тех пор как он встретился с Илайасом и волками. Ба'алзамон пропал из его снов. Его сновидения, насколько Перрин помнил при пробуждении, касались обыденных дел, того, что могло сниться дома... до Байрлона... до Ночи Зимы. Обычные сны — с одним дополнением. В этих снах, как он помнил, одно было общим: когда он выпрямлялся у горна мастера Лухана, стирая пот с лица, или возвращался с Лужайки после танцев с деревенскими девушками, или поднимал голову от книги, которую читал у камина, то где бы он ни был — в лесу, на улице, под крышей, — рядом всегда находился волк. Всегда рядом с ним маячила волчья спина; и всегда он знал, — в снах это казалось нормальным, даже у обеденного стола Элсбет Лухан, — что желтые волчьи глаза, охраняя его, зорко следят за тем, какая опасность может появиться. Лишь при пробуждении волчье присутствие казалось ему странным.
Они путешествовали три дня. Пестрая, Прыгун и Ветер приносили им кроликов и белок, Илайас показывал растения, годные в пищу, некоторые из них Перрин узнавал. Однажды кролик выскочил чуть ли не из-под самых копыт Белы; прежде чем Перрин успел вложить камень в пращу, Илайас в двадцати шагах точным броском своего длинного ножа пригвоздил зверька к земле. В другой раз Илайас подстрелил из лука взлетевшего толстого фазана. Ели теперь Перрин с Эгвейн намного лучше, чем когда шли одни, но юноша с радостью вернулся бы к тому скудному рациону, лишь бы обойтись без серых попутчиков. Он не был уверен, какие чувства испытывает Эгвейн, но предпочел бы голодать, лишь бы жить без волчьей компании. Три дня, до этого самого вечера.
Впереди, в добрых четырех милях, раскинулся лесок, больший, чем многие из повстречавшихся путникам. На западе низко висело солнце, отбрасывая справа косые тени, усиливался ветер. Перрин почувствовал, что волки перестали держаться сзади и неторопливо двинулись вперед. Они не чуяли и не видели ничего опасного. Сейчас на Беле ехала Эгвейн. Пора уже было подыскивать место для ночлега, и большая роща хорошо подходила для этой цели.
Когда путники приблизились к деревьям, из леска выскочили три мастиффа, широкомордые псы, не уступающие ростом волкам, даже крупнее; они оскалили клыки, громко, утробно рыча. Едва вырвавшись на опушку, псы остановились, но от троих людей их отделяло не больше тридцати футов, темные глаза собак сверкали убийственными огоньками.
Бела, которая и так уже изнервничалась из-за волков, тихо заржала и чуть не сбросила Эгвейн с седла, но Перрин в тот же миг закрутил свою пращу над головой. Нет нужды тупить топор об собак; камень по ребрам заставит убежать и самого злобного пса.
Илайас махнул ему рукой, не отрывая взгляда от замерших собак.
— Чш-ш! Прекратите!
Перрин недоуменно нахмурился на него, но, крутанув пращу еще несколько раз, опустил ее. Эгвейн сумела утихомирить Белу; и она, и кобыла с опаской следили за собаками.
На загривках мастиффов дыбом стояла шерсть, уши их были прижаты, рык псов звучал как землетрясение. Вдруг Илайас поднял вытянутый палец на уровень плеча и засвистел долгим пронзительным свистом, который становился все выше и выше, нескончаемо. Рычание собак неровно оборвалось. Псы отступили на шаг, поскуливая и вертя головами, будто хотели убежать, но что-то их удерживало. Глаза их были прикованы к пальцу Илайаса.
Медленно Илайас стал опускать руку, и тональность свиста понижалась вместе с нею. Собаки следовали за движением руки, пока не легли плашмя на землю, вывалив языки из пастей. Три хвоста завиляли.
— Смотрите, — сказал Илайас, шагнув к собакам. — В оружии нет нужды. — Мастиффы лизали ему руки, а он почесывал их широколобые головы и ласково трепал псов за ушами. — Они выглядят гораздо более злобными, чем есть на самом деле. Они хотели всего лишь отпугнуть нас и укусили бы, только если б мы попробовали сунуться в лес. Так или иначе, теперь об этом волноваться не стоит. До того как совсем стемнеет, мы успеем добраться до другой рощицы.
Перрин посмотрел на Эгвейн: рот у нее был открыт. Клацнув зубами, он захлопнул свой.
По-прежнему поглаживая псов, Илайас изучал рощу.
