зайти внутрь, куда ты зайдешь непременно; радость и на репетициях перед спектаклями, особенно после, когда воздух взрывается от восторженных аплодисментов, после чего придет понимание, как ты все-таки здорово устал за день, и на каком-нибудь приеме в кругу коллег с удовольствием растворишь эту усталость в горячительных напитках.
На гастролях мы почти не общались с Лёней: всегда откуда-нибудь выныривали артисты, все были у всех на виду. Ну а если перед гастролями происходила ссора, мы тем более сознательно избегали встреч, каждый живя своей отдельной жизнью. Хотя я ловила на себе его косые, а на приемах, где мы, артисты, естественно, «гуляли», и недоброжелательные взгляды.
— Ты хоть видишь себя со стороны? — гневно бросал он мне, пробегая мимо. Говорилось и еще что- то обидное. Быстро, почти злорадно отмечая, что я ему небезразлична, смотрела на себя в зеркало и очень даже себе нравилась. В такие периоды он выходил из себя, видя мое хорошее, а не дай бог! — веселое настроение. Это его бесило: ссора предполагает страдание, и если меня что-то веселит, значит, я не держу его в голове и совсем о нем не думаю.
Доходило до смешного. Это было позже, в годы, так сказать, «притирки». Я приехала к Лёне в Ростов-на Дону, где он снимался у режиссера Пучиняна в фильме «Из жизни начальника уголовного розыска». 13 января — старый Новый год. Ну, конечно, хорошо выпили в какой-то милой компании. У меня замечательное настроение: рядом — любимый, вокруг — приятные, интересные люди. Возвращались в гостиницу уже очень поздно, — вчетвером: впереди я шла с новым знакомым из той компании, который всю дорогу смешил меня, и мы хохотали, сзади нас — Лёня с режиссером. Подойдя к гостинице, мы со всеми попрощались, и всю дорогу до нашего номера мой любимый выговаривал мне что-то, что меня сильно обижало. За что? За то, что я шла не с ним, а с кем-то и мне с кем-то, а не с ним было весело? Разве я плохо себя вела и плохо выглядела? — это вообще невозможно… За что? Вино напомнило о себе и тут же продиктовало решение: «Все! Уезжаю в Москву! Сейчас соберу все свои вещи и в ночь на улицу, пусть знает!..» Итак, решила, насупилась, загремела кастрюльками, сковородками, ножами, вилками, которые бросались в дорожную сумку; я собираюсь в дальнюю дорогу. Лёня молчит. Зная мой авантюрный характер в таком состоянии, незаметно от меня прячет под подушку ключ. Полулежа на кровати, закрыв рукой лицо, через пальцы за мной наблюдает. Я этого не вижу. Собрав все в сумку, гордо вытянув тело, толкаюсь в дверь. А она — заперта, и ключа в замке — нет. Алкоголь соображает: ключ спрятан. Ах, так?! Гневный взгляд на спящего в кровати. Тихо, на цыпочках, которые уже плохо мне удаются, подхожу к кровати и почти точно угадываю место, где спрятан ключ. Протягиваю руку, — нет, не получилось: мой обидчик быстро хватает его и, не выпуская из рук, принимает прежнюю позу наблюдателя. Алкоголь хитрит: надо лечь, не раздеваясь, в кровать, притвориться спящей, а потом, когда рядом уснут, незаметно ключ из рук вытащить. Ложусь. А спать уже хочется. Следующую мизансцену Лёня часто потом вспоминал, шкодно меня изображая. Мне тогда, во что бы то ни стало, нужно было знать, — спит он или нет. Поэтому я разворачивалась и, приподнимаясь на локте, очень близко подносила свое лицо к его лицу, при этом дико смешно (в Лёнином показе) напрягая губы. Увидев на расстоянии пяти сантиметров его глаза открытыми, я отворачивалась, решая подождать еще немного. Опять притворяясь спящей, закрываю глаза и — засыпаю. Утром проснулась уже раздетая и отдохнувшая. Лёне так не терпелось рассказать и особенно показать в красках мой вчерашний «балаган», что у меня, многократно обласканной, ушло желание таить на него обиду.
— А спала ты, как ребенок. Я умилялся, — сказал он в заключение.
Вот так, вспоминая этот эпизод, я перескочила в 1982 год. Возвращаюсь в 1975-й. Не помню, что было в Болгарии, — скорее всего, мы там не общались, только изредка я его видела в компании с И. Дыховичным и Б. Хмельницким, всегда куда-то бегущими. Не помню, что было и после гастролей, но 19 декабря, через два месяца в театре (?) я получаю от него записку:
И опять я на его крючке. Что делать? Куда мне деваться? И мне жалко его, а себя еще больше. Я давно перестала задавать себе вопрос, — почему мы до сих пор не вместе, но всегда буду помнить, что он живет не один, и мое замужнее одиночество контрапунктом будет окрашивать наши отношения. Поэтому на эти вопросы, вроде «что с тобой происходит?» или «что тебя гнетет?» я ничего не отвечала и устало отмалчивалась: все было давно сказано, и ответ был ему известен.
Но записка прочитана, сердце заныло, и в телефонной трубке на разные лады одна и та же фраза: «Я умру, Нинча, если ты меня разлюбишь».
И опять — родной, и опять — единственный.
В одной из поездок, — и опять — где это было? В Югославии? В Венгрии? — не вспомнить, произошла встреча, осевшая в памяти неприятным осадком. Были случаи, когда нас так страшно тянуло друг к другу, что, казалось, мы могли броситься навстречу друг к другу, невзирая на окружающих нас коллег. Это был как раз тот случай. Мы встретились с Лёней в его гостиничном номере, когда почти весь коллектив театра уехал на какую-то запланированную экскурсию. Как нам удалось от нее отвертеться и остаться в гостинице — не знаю, но мы остались, и у нас было какое-то время для нервного, по понятным причинам, свидания.
Надо сказать, перед этим мы очень долго не виделись, и при встрече были даже слезы у обоих. Время пролетело быстро и незаметно. Мы стояли обнявшись, говоря друг другу тысячи нежнейших слов, как в последний раз, будто нас разлучали на всю жизнь. Надо было прощаться, и мы прощались. Замерли, когда вдруг кто-то стал пытаться открыть запертую дверь, и, до ужаса знакомый женский голос, отчего застыла кровь в жилах, позвал сначала негромко, потом громче: «Лёня!» Я пришла почти в обморочное состояние. Еле дыша, мы ждали. За дверью ждали тоже, — не уходили. Выпрыгнуть бы из окна, но — высоко, да и парашюта нет. Еще раз дернулась дверь, и через минуту, которая показалась нам вечностью, шаги наконец-то стали удаляться. Уже не слышу — «до завтра, родненькая, думай обо мне, помни, я люблю тебя», быстрым шагом иду к лифту, вся из себя деловая и строгая, ну точно партработник тех лет. В лифте со мной иностранец. Глядит на меня.
Я опускаю глаза и вижу: одна за другой на кофточку падают капли с лица. Долго еще меня мучили фантазии на тему: что было бы, если бы…
Глава 3 Наш почтальон Маша
Написав мне в театре какую-нибудь записку и не зная, как мне ее передать, Лёня всегда обращался к Марье,[58] нашей общей подруге, которая была у нас как бы почтальоном… И она была единственной, которая знала о нашем романе почти с самого начала. Взяв у Лёни записку и оставив его в нервном ожидании, она, не умея на лице скрыть чужую тайну, заговорщически блестя глазами, прочесывала в перерыве между репетициями весь театр и где-нибудь меня находила. До сих пор вижу перед собой эту смешную картину. Подойдя вплотную, поднося свое лицо слишком близко к моему — Марья сильно близорука — и заглядывая мне в глаза, отчего ее глаза начинали у меня двоиться, она, не отводя их, с возбужденным придыханием, молча вталкивала мне в руку Лёнино послание. Читаю:
