— Ах, огромное вам спасибо. — Отец протянул свою чашку, улыбаясь, как окаменелое ископаемое.
— Вот что я тебе скажу, Норман, — начал я. — Думаю, тут очень мало зависит от правительства. Все дело в людях.
— Ах, но что значит «люди»? — забеспокоился мой отец. — Разве люди и правительство, по сути, не одно…
— Вот что я тебе скажу, Норман. Американцы всегда будут в дерьме, независимо от того, кто ими правит. Они…
— Ага, так, значит, ты не любишь американцев, — сказала Ванесса.
— Да, я не люблю американцев.
Рейчел села на стул слева от Нормана.
— Ах, но почему? Ты не любишь их за что-то конкретное? — Отец поднял чашку и теперь переводил взгляд с нее на меня и обратно.
«Прекрати ахать всякий раз, когда открываешь свой долбаный рот!» Меня вдруг бросило в жар. Я не стал долго раздумывать. Я сказал:
— За то, что они агрессивны. За то, что они понимают только крайности. Даже сельские жители, старые фермеры-реакционеры, любят оторвать башку какому-нибудь черномазому, поджарить парочку евреев, выпустить кишки пуэрториканцу. Даже хиппи — и те жрут и убивают друг друг. Целые поколения на бифштексах и мясных консервах, как будто они проводят над собой генетические эксперименты. Неудивительно, что они так агрессивны, с такими-то телами. Это все равно, что быть всегда при оружии. — Комната вздохнула. — И я ненавижу их за то, что они такие большие и потные. Я ненавижу их бицепсы и их загар, их безупречные зубы и ясные глаза. Я ненавижу их…
Я был прерван Ванессой (оскорбительно), ее молодым человеком (повелительно) и Рейчел (весело). Я позволил им себя пожурить безо всякого сопротивления. Эта тирада была придумана не только, чтобы поразвлечь Рейчел. На самом деле, еще прежде чем познакомиться с Дефорестом, я написал на эту тему сонет — и моя речь была частично его переложением в прозе. В стихотворной форме это не казалось таким бредом.
Дженни наконец убедилась, что у всех вдоволь чая и тостов, и могла передохнуть. Она села на пол в ногах у мужа. Норман, который смотрел на меня прямо-таки влюбленными глазами, положил ладонь размером со скрипку ей на голову. Почувствовав руку Нормана, Дженни сдвинула брови, но на ее лице можно было прочесть благодарность. С тех пор, что я здесь (две с половиной недели), я впервые видел, как они касаются друг друга.
Спор продолжался. Я был не в силах уразуметь, как эти трое могли с таким жаром отвергать мою точку зрения, но в то же время расходиться во взглядах между собой. Ванесса решила, что будет уместно все-таки частично разделить мое мнение (она винила систему и «комплекс геноцида»). Рейчел заняла традиционную позицию, направленную против «подобных обобщений». Мой отец взял на себя судейские функции. Я послушал их еще несколько минут, а потом улучил момент и спустился вниз.
После того как я поговорил с Валентином («Отъебись и позови маму») и новой домработницей («Да, мне страшно жаль, но не могли бы вы ее разбудить, это весьма важно — очень надеюсь познакомиться с вами в свой следующий приезд»), к телефону наконец подошла мать. Я дал ей время взобраться по болтающейся во все стороны веревочной лестнице ее сознания — сперва до нее дошло, что на другом конце провода кто-то есть, затем она поняла кто именно, и, наконец, ее речь приобрела внятность.
— Да, дорогуша, нет. Я хотела… я просто хотела спросить, сколько человек приглашает твой отец. Будут Пат и Вилли Френч, это я знаю, но я хотела понять, придет ли… кто-нибудь еще. Потому что тогда мне придется переселить Гиту из зеленой комнаты и перенести вещи Себастьяна…
Я совсем запутался.
— Что еще за Вилли и… Пат, так ты сказала?
— Вилли Френч, журналист, и его… Пэтти Рейнольде. Она моя очень старая подруга. Она…
— Здесь мать. По-моему, она хочет узнать, привезешь ли ты с собой… — я мотнул головой в сторону доносящихся голосов, — ее на этот уикенд.
Он сошел на площадку возле уборной.
— Да. Понимаешь… — он начал спускаться ко мне по лестнице, — сестра Ванессы…
— Ага. Понятно. Да, мама, Пат приедет со своей сестрой.
— О… Ну, я… они, наверное…
— Прости, мама, я не могу сейчас разговаривать. Да, я, возможно, приеду. Никто ведь не будет спать в моей комнате, так? Я позвоню, если надумаю. Пока.
Отец остановился на середине лестницы.
— Ты ведь приедешь, Чарльз, я надеюсь? Будет сэр Герберт, мой старинный приятель, и, мне кажется, тебе есть смысл с ним повидаться. Он может…
— В следующий раз, — сказал я, — в следующий раз предупреждай ее сам. В этом долбаном доме хватит места на роту солдат. Так что предупреждай ее сам. Тогда ей не придется разгадывать эти жалкие шарады, чтобы понять, где ей положить твою девочку. Хорошо?
— Прекрати, Чарльз, чего ты завелся? Мы с твоей матерью уже давно обо всем договорились. И ровно ничего не случится с моей «девочкой» в «этом долбаном доме». Ты меня понимаешь? Ты меня понимаешь?
Я отвернулся, а затем вновь посмотрел на него. Стоя на ступеньках, он умудрялся выглядеть весьма благообразным и элегантным. Я кивнул.
— Чарльз, ты такой… — Он усмехнулся. — Ты такой ханжа.
Мне стало стыдно. Я попал в свои же силки. Я опустил взгляд и тяжело дышал.
— Пойдем наверх.
Я пошел.
— Гордон, — возмущенно сказала Ванесса, — Рейчел — дочь Элизы Ноес, приемная дочь Гарри Сет- Смита.
Я вошел в комнату вслед за отцом.
— Правда? — спросил он, обходя ноги Дженни на пути к сервировочному столику, где принялся наливать себе чай. — Ну, в таком случае, ты тоже должна приехать к нам на уикенд. Чарльз, почему бы тебе не взять с собой Рейчел? Я уверен, что места хватит на всех.
Рейчел беспомощно смотрела на меня.
— Я виделся с Гарри только на той неделе — он мой старинный приятель и коллега. Давай, приезжай, — продолжал отец.
Рейчел пожала плечами и повернулась в мою сторону.
Вообще-то я не собирался ехать.
— Сможешь? — спросил я.
— Ну, Мамочка, наверное…
— Глупости, — сказал отец. — Я сам ей сегодня позвоню. Чарльз, ты уже начал заниматься в школе?
— Да. Две недели назад.
— Молодец.
Я повел Рейчел на французский фильм — «Разрыв». Это был способ дать ей понять, хотя бы косвенно, сколь неотразим я буду в постели.
Я понял, что действительно есть множество веских причин ненавидеть французское кино: создается впечатление, будто режиссер считает, что чем вульгарнее и беспорядочнее фильм, тем он жизненнее и, таким образом, лучше; а чего стоит привычка впадать в конкретику всякий раз, когда намеки становятся слишком двусмысленными. Мой критичный ум подсказывал мне, что англоамериканская традиция связного повествования имеет явные преимущества. И все же мне милее были хрупкие и глубоко личные условности французского — и иногда итальянского — кинематографа: более серьезное отношение к человеческим
