Мария», «Привет тебе, Царица» и в заключение «Верую».

Затем он благословил народ распятием, которое держал в руках, и все дети и женщины плакали, да и многие мужчины тоже, и тут начались молитвы, и дон Мануэль слушал их молча, держа за руку Бласильо, который под звуки молитвословий постепенно засыпал. Сперва «Отче наш» и эти слова: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли»; затем «Радуйся, Мария» и эти слова: «Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»; затем «Привет тебе, Царица» и эти слова: «Тебе вздыхаем, скорбя и плача в сей юдоли слез»; и в заключение «Верую». И когда дошли мы до слов: «В воскресение плоти и в жизнь вечную», весь народ почувствовал: его святой отдал Богу душу. И не пришлось закрывать глаза, потому что умер он с закрытыми глазами. И когда стали мы будить Бласильо, оказалось, что дурачок опочил навеки. Так что хоронить пришлось двоих.

Весь народ тотчас же отправился в жилище святого, чтобы унести реликвии, поделить лоскуты облачений его, взять себе на память и как реликвию что-нибудь из того, что оставил благословенный мученик. Брату достался его требник, между страницами которого он нашел засушенный цветок полевой гвоздики, наклеенный, словно в гербарии, на листок бумаги, а на листке этом был крест и какая-то дата.

Никто в деревне не хотел верить, что дон Мануэль действительно умер; изо дня в день все надеялись, что увидят – а может, и правда видели, – как он проходит берегом, отражаясь в озере, или появляется у подножия горы; всем по-прежнему слышался его голос, и все ходили к нему на могилу, которая стала настоящим местом паломничества. Женщины, одержимые дьяволом, приходили коснуться креста у него на могиле, дон Мануэль и крест сделал собственноручно, и из ствола того же ореха, из которого вытесал шесть досок себе на гроб. И меньше всех хотели верить в его смерть мы с братом.

Ласаро хранил заветы нашего святого и стал записывать все, что слышал от него, а я воспользовалась его записями для этих моих воспоминаний.

– Он сотворил из меня нового человека, воскресил меня, как настоящего Лазаря, – говорил брат. – Он дал мне веру.

– Веру? – прервала я.

– Да, веру, веру в то, что в жизни возможно утешение, возможно довольство. Он исцелил меня от культа прогресса. Потому что, видишь ли, Анхела, существует два разряда людей опасных и вредоносных: те, что убежденно верят в загробную жизнь и в воскресение плоти, а потому, как истые инквизиторы, какие они и есть, мучат всех остальных, чтобы они презирали эту жизнь, как временную, и презрением этим заслужили право на загробную жизнь; есть и другие, те, которые верят только в эту жизнь.

– Как ты, наверное… – говорила я.

– Да, как я и как дон Мануэль. Но, веря только в эту жизнь, они уповают на какое-то общество будущего и отказывают народу в утешении верить в другую жизнь.

– Так что…

– Так что надо сделать все, чтобы люди жили, храня надежду.

Бедный священник, назначенный в приход вместо дона Мануэля, приехал в Вальверде-де-Лусерну подавленный памятью, которую оставил по себе святой его предшественник, и вверил себя попечениям моим и брата, чтобы мы наставили его на путь. Он хотел одного – идти по стопам святого. И брат говорил ему: «Поменьше богословия, ладно? Поменьше благословия; вера – вот что главное». А я, слыша от него такие слова, улыбалась, потому что думала, что разговоры наши тоже что-то вроде богословия.

В ту пору мой бедный брат стал вызывать у меня опасения. С тех пор как ушел от нас дон Мануэль, брат, можно сказать, не жил. Каждый день он ходил к нему на могилу и проводил долгие часы, глядя на озеро. Он истосковался по истинному покою.

– Не смотри так долго на озеро, – говорила я.

– Нет, сестра, не опасайся. Другое озеро зовет меня, другая гора. Я не могу жить без него.

– А довольство жизнью, Ласаро, а довольство жизнью?

– Оно для других грешников, не для нас, не для тех, кто видел лик Божий, на кого взглянул око в око сон жизни.

– Что же, ты готовишься ко встрече с доном Мануэлем?

– Нет, сестра, нет; теперь и здесь, у нас в доме, где мы остались вдвоем, я скажу только правду, и пусть она горька, горька, как воды моря, куда река уносит живительную влагу нашего озера, но я скажу всю правду, и скажу ее тебе, как ты ни отбивайся…

– Нет, нет, Ласаро, не это правда!

– Для меня – это.

– Для тебя – ладно, но для…

– Для него – тоже.

– Теперь нет, Ласаро; теперь – нет. Теперь он верит в другое, теперь он верит…

– Послушай, Анхела, как-то раз, когда дон Мануэль говорил мне, что есть вещи, в которых можно признаться самому себе, но не другим, я сказал ему, что он говорит мне это потому, что сам признается в них самому себе, и тогда он в конце концов открылся мне и сказал, что, по его убеждению, один из самых великих, а может, и самый великий святой умер, не веря в загробную жизнь.

– Может ли это быть?

– Еще как может! А ты, сестра, постарайся отныне, чтобы никто у нас в деревне даже не заподозрил нашей тайны…

– Заподозрил? – переспросила я. – Да если бы я в приступе помешательства захотела объяснить ее им, до них не дошло бы. До народа слова не доходят, до народа доходят только ваши дела. Попробовать изложить им все это – то же самое, что попробовать прочитать восьмилетним детям страничку из святого Фомы Аквинского… по-латыни.

– Ладно, когда я умру, молись за меня, и за него, и за всех.

Наконец настал и его час. Болезнь, которая давно уже подтачивала крепкую его натуру, казалось, обострилась после смерти дона Мануэля.

– Мне не так жалко, что приходится умирать, – говорил он мне в последние дни, – как то, что со мною умрет какая-то частица души дона Мануэля. Но еще частица ее будет жить в тебе. Покуда не наступит день, когда все мы, мертвые, умрем полностью.

Когда Ласаро был в агонии, в дом вошли деревенские – у нас в деревнях принято присутствовать при агонии – и стали молиться, поручая душу брата дону Мануэлю, святому Мануэлю Доброму, мученику. Брат ничего не сказал, ему уже нечего было сказать, все уже было сказано, осталось в памяти. Стало одной скрепой больше между двумя ипостасями Вальверде-де-Лусерны: той, что скрывается под толщей вод, и той, что глядится в их зеркало; брат был уже одним из мертвых, сопровождающих нас в жизни; на свой лад – одним из наших святых.

Осталась я одна, и в такой скорби, что не передать словами, но в своей деревне и с народом своей деревни. И вот теперь, когда утратила я святого Мануэля, отца души моей, и Ласаро, брата моего по духу еще более, чем по крови, теперь только я вижу, что состарилась и как состарилась. Но разве я их утратила?