Попался! Жабб повертел головой в поисках выхода, оценил расстояние до берегов, сник и молча отдался воле рока. «Если на то пошло, стирать и дурак сможет!» — в гордом отчаянии подумал он.

С грохотом вытащив из каюты корыто, он швырнул туда охапку белья из кучи, плеснул воды и, вспомнив годы юности, когда он, бывало, подглядывал в окна прачечной, принялся за дело.

С каждой мучительно долгой минутой Жабб становился все агрессивнее. Казалось, ничто из того, что он тужился сделать, белью не нравилось и, тем более, не шло на пользу. Он поглаживал его, он шлепал и избивал его что было сил — все впустую: белье таращилось на мучителя как ни в чем ни бывало, такое же грязное и счастливое во грехе. Пару раз Жабб косился на тучную владелицу баржи, но она делала вид, что внимательно смотрит вперед, поглощенная управлением. Спина мистера Жабба пронзительно ныла, лапки его сморщились, словно соленые огурцы. Не без гордости он рассмотрел их и прохрипел такое, чего не следует произносить не только прачкам, но и представителям семейства Жаббов; прохрипел — и в пятнадцатый раз упустил мыло.

Взрыв хохота заставил его вздрогнуть. Он обернулся: не в силах утереть слезы, почти опрокинувшись, владелица баржи неудержимо хохотала.

— Ну, позабавил! — стонала она. — Да я тебя, голубчик, с первого слова раскусила. Тон у тебя барский. Хорошенькая прачка — небось, салфетки за всю жизнь не выстирал.

Горячий темперамент Жабба, до сей поры злобно затаенный, вздыбился во всей своей непривлекательной мощи — Жабба понесло.

— Ты! Подлая, низкая, жирная баба! — гремел он. — Как ты смеешь так разговаривать с джентльменом? Нашла прачку! Ставлю тебя в известность: перед тобой Жабб — известнейший, многоуважаемый, выдающийся мистер Жабб! И пусть сейчас у него временные трудности, я не позволю смеяться над ним всяким бабам!

Женщина приблизилась к нему, пытливо и строго заглянула под чепчик.

— Бог мой, и правда! — воскликнула она. — Да как я могла? Омерзительная ползучая жаба на моей чистенькой барже! Ну, нет! Этому не бывать.

Одна рука ее — мощная, в веснушках — настигла Жабба и схватила за переднюю лапу, другая цепко держала заднюю. Мир перевернулся, баржа-с легкостью взмыла в небеса, в ушах засвистело; Жабби сообразил, что летит по воздуху, некрасиво кувыркаясь.

Вода, когда он, наконец-то, смачно приводнился, оказалась, на его вкус, слишком прохладной, но все же не на столько, чтобы сокрушить его гордыню или умерить пыл необузданного темперамента. Он нащупал дно, отплевался. Первое, что ему бросилось в глаза, когда он очистил их от водорослей, была, конечно, хозяюшка. Эта толстая баба сотрясалась от смеха на корме уплывавшей баржи, и Жабб, пожирая ее глазами, чихая и кашляя, нечленораздельно поклялся разделаться с негодяйкой.

Он попытался с достоинством выйти из воды, но намокшее платье заставляло ковылять самым унизительным образом, а когда он-таки коснулся материка, выяснилось, что без посторонней помощи взобраться на крутой берег — дело непростое.

Две-три минуты Жабби отдыхал. Как только сердце его угомонилось, он подобрал платье выше колен и в жажде реванша галопом припустил вослед обидчице, неумолимый, как Судьба.

Вскоре он нагнал баржу; негодяйка все еще веселилась.

— Выжмись, старуха! — захлебывалась она. — Не забудь лицо утюгом погладить, гофре-плиссе наведи! Хорошенькая жаба получится, точно говорю.

Ответа не было. Суровая кара — вот чего алкал Жабби. Дешевое словопрение, устная расправа не могут служить сатисфакцией истинному аристократу, и хотя на уме вертелась парочка уничижительных замечаний, Жабб уст не разомкнул. Конь — вот кто был целью забега. Резво обогнав его, он отвязал канат, вскочил на него и могучими ударами пяток пустил галопом. Он направил скакуна в чисто поле, подальше от канала, и только там соблаговолил обернуться: баржа тупо ткнулась в берег, а ее гнусная хозяйка отчаянно жестикулировала и трубила: «Стой, стой!»

— Знакомый напев, — ухмыльнулся Жабби и еще неистовей заработал пятками.

Недолго длилась дикая скачка: ломовой конь был не способен так перенапрягаться и скоро сменил корявый галоп на рысцу, а потом и вовсе поплелся ленивым шагом. Жабба, впрочем, это удовлетворяло: как-никак он двигался, а баржа — нет. Дерзкий поступок, свидетельствовавший, по мнению Жабба, о недюжинной смекалке, возвратил ему благодушное настроение, и против прогулки в погожий день он не возражал, ехал потихоньку, отгоняя мысли о добром обеде и о том, как давно он не ел по-человечески. На солнышке его разморило, он задремал. Канал был уже далеко позади, когда конь решил подкрепиться, и опустив морду, захрумтел травой. Уснувший седок едва не съехал по его шее, вцепился в гриву и осмотрелся. Они находились на широком выгоне; тут и там, насколько хватало глаз, из травы поднимались кустики дрока и ежевики. Невдалеке стоял потрепанный цыганский фургон, а за ним, сидя на перевернутом ведре и глядя вдаль, задумчиво курил возница. Рядом горел костер; рыжее пламя лениво облизывало дно походного котелка. Под крышкой что-то булькало и попыхивало, наполняя воздух многообещающими испарениями; запахи — теплые, сытные, разно образные — вились, клубились и сливались в один небесно- сладостный аромат: казалось, душа Природы воплотилась в нем, чтобы явиться своим детям, — душа истинной Богини, матери безмятежности и жизнелюбия. Теперь Жабб понял, что до этой минуты не был по-настоящему голоден. Все эти посасывания и подташнивания, которые мучали его с раннего утра — пустяки. Вот он, настоящий голод, и надо как можно скорее утолять его, иначе будут жертвы.

Жабб оглядывал цыгана, прикидывая, что легче: побить его или взять лестью. Цыган перевел взгляд на пришельца, и некоторое время они так и сидели: Жабби ерзал на скакуне, раздувал ноздри, нюхал и молодцевато смотрел на цыгана; цыган на ведре курил, неотрывно глядя на всадницу.

Наконец, цыган вынул трубку изо рта и бесцветно произнес:

— Что ли, продать хотите?

Жабб оторопел. Он не знал, что цыгане заядлые лошадники — ни одной лошади прохода не дают; кроме того, он позабыл, что они постоянно кочуют, а без скотины — сами знаете — далеко не уедешь.

Как он не догадался превратить трофеи в деньги?! Предложение цыгана сулило плотный завтрак и наличные, то есть то, в чем Жабби остро нуждался.

— Чего? — он снова притворился прачкой. — Мне продать тебе этого рысака? Еще чего! И разговора нет. На ком я белье возить буду? Каждую неделю заказчикам — на горбу? Потом, я люблю его, и он во мне души не чает.

— Попробуйте полюбить осла, — вежливо предложил цыган. — Кое-кто ослов любит.

— Ты, вижу, не понимаешь, что этот конь не про тебя, — продолжал Жабб. — Он чистых кровей, — местами, правда. Только не теми, на которые ты уставился. Был призером в свое время, — это и сейчас видно, если в лошадях понимать. Какое там «продай»!.. А сколько б ты дал за этого красавца? — интересно просто.

Цыган ощупал взглядом лошадь, потом — не менее пытливо — всадницу и, снова глянув на «скакуна», коротко бросил:

— Шиллинг за копыто.

Он отвернулся и вновь принялся курить и смотреть вдаль, словно пытаясь довести мир до бешенства бесцеремонным своим разглядыванием.

— По шиллингу? — растерялся Жабб. — Дай-ка я поразмыслю. — Прикинуть надо, сколько получается.

Он слез с коня, пустил его пастись, а сам уселся рядом с цыганом и стал на пальцах подсчитывать барыш.

— По шиллингу! Выходит, четыре шиллинга — и все тут? Ты что?

— Хорошо, — сказал цыган. — Я скажу вам, что я сделаю: накину еще шиллинг, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит ваша кляча. Это мое последнее слово.

Жабби задумался. Он был гол как сокол, голоден и к тому же далеко — и неизвестно, насколько далеко — от родного дома. А если враги до сих пор прочесывают местность? В такой ситуации пять шиллингов — кругленькая сумма. С другой стороны, что-то не больно-то много за живого коня… Но он-то ему бесплатно достался! Сколько цыган ни дай — все чистая прибыль!

— Вот что, цыган. Я скажу тебе, что мы сделаем, и это мое последнее слово. Ты даешь мне шесть с половиной шиллингов, наличными. Кроме того, ты кормишь меня завтраком: я съем из твоего котелка ровно