чтобы определенным образом меня дискредитировать, в соответствии с нормами той эпохи (а нормы были такие, что «тайный советник кремлевских вождей» — это было нечто чудовищное), — то началась буря негодования в среде той интеллигенции, которая перед этим относилась ко мне совсем иначе.

Люди, которые меня окружали, отнеслись к этому по-разному. Мать моей жены, когда про меня говорили что-нибудь плохое, просто говорила людям: «Вы мне больше не звоните. Все. Отношения порваны». А супруга моя какое-то время пыталась сохранить отношения с частью интеллигенции (теми людьми, которых она любила) и всё им хотела растолковать, что на самом деле ее муж ничего плохого не хочет и ничего не злоумышляет ни против нормальной демократии, ни против нормальной интеллигенции и всего прочего, он борется с чем-то другим.

По этому поводу шли страшные крики: «Нет! Это не так! Он спасает эту чудовищную совдеповскую систему! Он спасает эту номенклатуру!»

И тогда в отчаянии, желая что-то объяснить, она говорила: «Да он с мафией борется! С мафией!». Ей говорят: «Какая еще мафия? Какая еще мафия?» — «Ну, как же? (она хотела более ясно объяснить) Ну, вы же смотрите фильм „Спрут“?». Тогда фильм шел про мафию, там была показана итальянская мафия.

На что высокоинтеллигентный, рафинированный человек ей отвечал: «Да-да. Я смотрю этот фильм по телевидению. Мафия, не мафия, но я понимаю только одно — там на столе стоит очень красивая лампа, очень красивая лампа. И я понимаю, что я всю жизнь, всю жизнь хотела эту лампу!!!»

С этого момента моя супруга перестала пытаться налаживать отношения с этим высокоинтеллектуальным и духовным субстратом. Потому что стало ясно, что вдруг на поверку оказалось, что это всё хочет-то совсем другого.

Это мелкий, частный эпизод. А через много лет после этого я встретился с одним человеком из очень потаенных православных монастырей Южной Европы. И человек этот начал петь мне дифирамбы по поводу того, что я выстоял, а другие не выстояли. Я не очень падок на подобные вещи, и я сказал ему: «Да ладно Вам».

Он говорит: «Нет, не выстояли. Энергия от бога».

Я говорю: «А дьявол, дьявол? А черт-то, черт? Почему им черт энергию не дает? Все ходят такие вялые».

И он мне ответил, этот человек (а он относился к довольно высоким уровням православной духовной иерархии): «Эй, милай! Черт-то не дурак. Черт как вербует? Сначала на теле: костюмы, машины, то, сё, всякие радости жизни. Потом, [если] не получается, — на власти: мигалки, привилегии, возможность всем другим поучения всякие делать, и „пригибать“, расправляться и так далее. А вот уже когда и на теле, и на власти не получается, тогда черт делится энергией. Да потому что он не Бог! Ему эта энергия очень дорого дается, он ее по крупицам собирает, милай. А у вас что произошло? У вас все пали на теле. Те немногие, которые не пали на теле, пали на власти. Ну и зачем же черту давать вам эту злую энергию? Ну, он же не дурак. Он же ее копит. Зачем ему на вас тратиться?»

В принципе, история-то про одно и то же. «А я всегда, всю жизнь, всю жизнь хотела эту лампу». Так что ты всю жизнь хотела? Свободу или лампу? Всё время наша интеллигенция показывала, что она такая вот бескорыстная, скромная — ковбоечки, очки на веревочке и все прочее. А потом вдруг оказалось, что ужасно хочется, ужасно хочется эту лампу! Я имею в виду, конечно, метафору.

Я ездил в Баден-Баден и там принимающая меня фирма, которая встречает русских, «новых русских», называя одного высокоинтеллигентного политика, говорит: «О! Это замечательный человек! Замечательный! Он только за два дня нам говорит, какого цвета „роллс-ройс“ ему должны подать, чтобы он подошел в цвет его пиджака, и как именно мы должны его дальше принимать». Этот политик в эпоху Советского Союза все время твердил о том, как он интеллигентен, и уж «роллс-ройс» в цвет пиджака — это слишком много.

Я могу приводить бесконечное количество примеров потрясающего потребительского безумия, охватившего нашу элиту. Именно безумия. Не входящего ни в какие рамки. Когда вдруг оказалось, что ничего кроме материальности, кроме этой чечевичной похлебки нет. Что нет всех этих высоких идеальных ценностей. Пусть тех, что совпадают с нашими, или прямо противоположных, не важно. Их нет вообще! А что такое человек, отключенный от всего высокого? Если он подключен к очень злой энергии, энергии убийств, разрушений и прочего, то это просто машина зла. А если он ни к чему не подключен, то это такая амеба. Жадно пожирающая окружающую ее среду и не способная ни на что больше.

От того, что часть этих людей, которые отреклись от самих себя, теперь оказалась на голодном пайке, ничего не меняется. Я помню, что стоял на митинге в конце 80-х годов у гостиницы «Москва». С балкона гостиницы [ораторы] кричали что-то: «Господа! Господа!» Рядом стояла женщина в стоптанных туфлях и говорила: «Нас назвали „господа“!». Я говорю: «Милая, почему вы решили, что это вас назвали? Там, где есть господа, там есть и рабы». Она посмотрела на меня и зашипела: «Прислужник номенклатуры! В наших рядах прислужник номенклатуры!». Ей казалось, что «господа» — это она.

А в тот момент, когда оказывается сломлено чувство первородства, какое-то внутреннее ощущение верности своим идеалам, — человек превращается в раба, или в вещь, или в бесконечно манипулируемый предмет. И в этой ситуации, конечно, речь идет не о том, что он становится господином, он становится рабом. Причем именно все то, что за последние 70 лет уходило из мира: вот эта бесконечная иерархия, вот это ощущение, что господин — это господин до конца, а раб — это раб до предела — оно назад возвращается в мир. Мы читаем некие книги, в которых говорится о фактическом отказе от идеалов не только нашей революции 1917 года, но и Великой французской революции. Чего стоит такое название — «Свобода от равенства и братства»? Где-нибудь в мире это может быть сказано?

Или вот интервью с представителем довольно высоких фондов, занимающихся проблемами образования: «Ну, вы знаете, частное образование — это очень хорошая вещь, замечательная. У нас такие хорошие преподаватели, даже из Гарварда. В бизнес-школах они все учат очень правильно. Это очень высоколобые люди. Люди будут получать настоящее образование». Корреспондент говорит: «Простите, а если у него нет денег на платное образование? Что же он тогда должен делать?» Интервьюируемый смотрит на него и говорит: «Ну, это не так страшно! Потому что, знаете ли, ум и богатство находятся в положительной корреляции». То есть во взаимозависимости (поясняю тем, кто не знает этого математического понятия).

Где-нибудь в мире хоть одна сволочь может позволить себе сказать, что ум и богатство находятся в положительной корреляции? Где этот сумасшедший или хам, который [позволит себе] это говорить? Но это уже можно здесь! Потому что здесь поломанные вещи, отказавшиеся от первородства, рассматриваются, как слизь. Я знаю очень высоких либеральных политиков, которые давным-давно говорили, что «этот народ после того, как он отрекся от себя, — это воск, из которого мы будем мять все, что захотим».

Вот это ощущение вседозволенности, всевозможности («пипл хавает») опирается на какие-то конкретные вещи, на какие-то черты действительности. Нужно было все отдать, чтобы потом можно было позволить другим думать о тебе, что ты воск в руках, что из тебя можно лепить все, что угодно! И этот другой имеет право так думать, потому что произошло это отречение, произошло это падение, произошел этот отказ от себя. Он произошел.

А дальше наступает ад. А ад на то и ад, чтобы установить в нем абсолютную иерархию господства. Не относительную, а абсолютную. Россия в этом смысле становится местом для очень скверного и очень опасного эксперимента. Слабым звеном в цепи гуманизма. В цепи понимания того, что сильный-то должен помогать слабому. В цепи сострадания. В цепи солидарности. В конечном итоге, в цепи великой христианской культуры. Великой культуры, в которой человек человеку — брат. Не волк.

Нет! «Это все ахинея!». Думали, что откажутся только от идеалов, которые прославлялись последние 70 лет. Так не бывает. Когда начинается такой отказ — то дальше, как говорили в армии: «Копать отсюда и до обеда». До беспредела. Следующий горизонт — христианство. В том понимании, в каком Христос пришел к бедным, пришел к обездоленным и сказал, что в каком-то смысле все равны. Или даже: «И последние станут первыми». Значит, какие-то бедные обладают некими прерогативами по отношению к богатым.

Теперь все, что говорилось в этом отношении и уравнивало людей, — отменяется, и отменяется именно здесь. Сначала слова о положительной корреляции между богатством и умом. А потом — новая система образования. И все кричат: «Боже мой! Что же это такое! Как же это, что так мало предметов бесплатных! Как же? К чему готовят наших детей?». Как к чему? К жизни рабов, в лучшем случае. Или ненужных людей. Потому что очень широко обсуждается и другое. Обсуждается фраза Тэтчер о том, что тут нужно, я уже не помню, 30 миллионов человек. «Нет, 40! Что Вы, 30 маловато. А может 50?» — «Нет, ну что