Воевода, стоявший рядом с Мироном, поднес к глазам подзорную трубу и, свирепо сопя носом, уставился на калмацкий стан. Затем, опустив трубу, высморкался в два пальца, и так оглушительно, что гул пошел окрест.

Во вражеском лагере вновь грянули огромные тумбаны и деревянные кенкерге – барабаны поменьше, а над ханской ставкой взметнулось длиннохвостое желтое знамя с распластанной черной птицей.

Началось! Мирон почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и нараставшая ярость холодили щеки и сушили рот.

Студеный ветер с реки задувал в лицо, но Мирон, не отворачиваясь, смотрел, как почти мгновенно выстроились внизу в длинные шеренги калмацкие воины. А с холма, где находилась ханская ставка, ударили пушки, но ядра не долетели до стен, упали, какие в ров, какие на пепелище, что осталось от приострожной деревни.

Вражье войско сначала медленно, а затем почти бегом двинулось вверх по горе. Казалось, всколыхнулась морская гладь, и огромные волны ринулись на острог.

Первая волна – ойратские мушкетеры с подоткнутыми за пояс полами халатов, – катилась под прикрытием огромных, в рост человека плетеных щитов, которые по двое тащили полоняники – русские мужики и бабы, худые, грязные, изможденные. У мушкетеров – фитильные ружья с сошками, за спиной щиты из деревянных, стянутых ремнями планок. Вторая волна несла лучников с боевыми луками, с тремя, четырьмя колчанами на спине, тоже под прикрытием щитов и пленников…

Барабаны били не переставая. Ритм их участился, и воины побежали быстрее, быстрее. Желтые яловц [48] на шлемах сотников мелькали, как солнечные зайчики. «Хорошая цель для стрелков!» – подумал Мирон и потянул из рук Захара пистолет, хоть и понимал, что пистолетная пуля здесь бессильна – слишком далеко.

Защитники острога молча наблюдали, как поднималась снизу вражья рать. Как карабкалась, ползла, корячилась на линиях заграждения, но все ж неумолимо приближалась к стенам города. Как за десяток саженей от первого рва упали на колено мушкетеры. И, прикрываясь щитами, выстрелили. Взвились над стволами дымки. Первые пули полетели в стрельцов и казаков, прильнувших к бойницам. Дружно взревели защитники острога. Грохнули со стен ответные выстрелы, пушечные и пищальные, более прицельные и потому удачные. Выкосили поляны в сплошной массе бежавших. Но место отступивших назад стрелков заняли лучники. Взметнулась вверх туча стрел, словно огромный пчелиный рой вырвался на волю и закрыл небо. Стрелы выли, зудели, визжали. Во сто крат громче, чем в стане Эпчей-бега.

Из острога обрушился на наступавших ответный ливень стрел. Но калмаки все бежали и бежали, прикрываясь щитами и умудряясь посылать стрелы. Одну за другой, почти мгновенно. Они приседали на колено, а из-за их спин летели в русских воинов уже пули успевших перезарядить свои мушкеты стрелков…

– У, чертова орда! – Захар подхватил лук упавшего рядом казака. Стрела прошила того навылет. И принялся ловко отряжать стрелы в ревущего внизу врага.

– С нами бог! – долетел до Мирона голос воеводы.

Иван Данилович взмахнул над головой мечом и ринулся с крепостной стены вниз к острожным воротам.

Снова заговорили на башнях пушки, затявкали по-собачьи затинные пищали, раскаленные ядра и пули полетели в противника.

– Картечью пали! – взмахивал рукою канонир.

И пушки с ревом плевались огнем, выбивая новые проплешины в рядах наступавших. Но эти проплешины мгновенно затягивались, как затягивается травой вспаханная земля. Человеческая масса лилась, как вода из бездонного ведра, затапливая все вокруг и не оставляя надежды на спасение.

Из-за спин бежавших выдвинулись внезапно воины, тащившие длинные осадные лестницы и лесины с торчавшими на ладонь сучьями.

А из таежного лога, натекая на острог, ринулась вдруг конная лава. Низко пригнувшись к гривам маленьких лохматых коней, с ревом и визгом неслись к его стенам всадники. Сотни узкоглазых конников в боевом раскрасе – с черными разводами на лицах.

– Кыргызы! – пронеслось над острогом.

А всадники в низко надвинутых малахаях, в легких доспехах уже закружили карусель под стенами острога, посылая беспрерывно стрелы в бойницы и поверх кольев, поддерживая тех, кто карабкался по тыну вверх. Повалились вниз убитые и раненые русские защитники прямо на копья наступавших; там и тут замолчали пищали; упали, обливаясь кровью, возле своих пушек три или четыре пушкаря…

В городе занялись пожары от огненных стрел, что пускали конные лучники. Оставляя дымные хвосты в небе, стрелы яркими птицами перелетали первый и второй тыны, впиваясь в заплоты и стены изб, падая на тесовые кровли и сухой, как порох, гон [49] Бабы, старики, дети метались в дыму и огне, пытались водой из бочек заливать пламя, но напрасно. И скоро острог затянуло черным вонючим дымом.

Дикая животная сила давила на стены острога, лезла вверх с неуемной жаждой крови и неукротимой яростью, сметая все на своем пути. Сверху на них валились бревна, летели камни, лилась горячая смола. Но ничто не могло сдержать эту силу, дымившуюся от напряжения, упивавшуюся битвой, запахом крови и человеческим страхом. И остановить ее было так же невозможно, как погасить лесной пожар, плеснув на него из ведра.

Уже обрушились обходные настилы, подломленные тяжестью дравшихся врукопашную калмацких и русских воинов. Вражеские лучники уже оседлали забрал [50] и лупили стрелами без разбора в своего ли, в чужого, одурев от запаха и обилия крови.

Русские каким-то чудом сдержали натиск и даже принялись теснить калмаков к воротам, а те уже трещали и прогибались под натиском новых сил противника, но пока стояли: спасали решетки из кованых полос железа.

Тут совсем близко ударили пушки. Калмаки, воспользовавшись сумятицей под стенами острога, перетащили, прикрывая щитами, несколько пушек поближе. Свинцовые ядра рванулись вперед, проламывая стены, пробивая бреши в частоколе. В образовавшиеся проломы ринулись конники. Озверевшие от уколов шпор, запаха крови, злые косматые лошаденки заплясали, закрутились под всадниками перед вторым рвом.

– Эх-х-ха! – со звериным восторгом орали кыргызы, прижимая к бедрам хищно нацеленные острые копья. Задние крутили над головами тускло сверкавшие клинки. Тяжелые стрелы и болты самострелов лущили доспехи, как горох, не щадя ни лошадей, ни их хозяев. А сзади ополченцы замкнули круг телегами и возами с сеном. Еще мгновение – и дрогнет кыргызская конница, зажатая с двух сторон обезумевшими в схватке орысами. Враз вспыхнуло сено, охватив всадников огненным кольцом. Вздыбились, захрапели кони. Рухнули в ров конники, сбитые русскими копьями и стрелами.

Но тут сквозь проломы в частоколе, сквозь порушенные ворота налетела подмога: ойратские нукеры, спешившись с коней и рубя мечами и топорами направо и налево, бросились на ворота второго тына и буквально снесли их, навалившись толпой, орущей и визжащей, уже ничего не видевшей под ногами и окрест.

Створки медленно повалились, подминая и давя русский служивый люд, тех, кто рвал жилы и, оскалившись от страшного напряжения, держал, держал ворота и не устоял под напором озверевших ойратов и кыргызов, что перли уже в раззявленный пролет. Теснясь и толкаясь, они сбивали друг друга с ног, падали, не успевая встать, а по ним, как по мосткам, уже бежали другие, но очень похожие – в пестрых халатах, с круглыми щитами, со страшными окровавленными лицами и распахнутыми в диком реве ртами. И, не вмещаясь в узкий пролет, перетекали через частокол, будто жидкая опара через край ушата у нерадивой хозяйки. И через миг-другой пестрое клокочущее месиво уже бурлило на узких улочках посада, вытесняя его защитников по горе вверх, под стены крепости…

Узкоглазый дух степной войны Хара Моос бок о бок с чудовищным Лао-Mиao буддистских кумирен сцепился здесь с рыжим и бородатым Перуном, а может, с русым и голубоглазым Сварогом. Русский мат слился с ревом тысяч глоток, вопивших «Й-а-а-а-а!». Так почти тринадцать веков назад вопили и верещали грязные варвары Аттилы, захватывая один за другим города Европы…

Мирон все порывался броситься вниз на подмогу оборонявшимся, но Сытов всякий раз хватал его за