чумы или голода.

Он был пьян, когда добрался до Юмы. За ним плелись на привязи два ослика, гружённые виски и печеньем. Сидя в седле, он смотрел вниз на реку, где сходились дороги всей этой земли, к нему подбежал его пёс и стал тыкаться носом в ногу в стремени.

В тени стены сидела, скорчившись, нагая юная мексиканка. Прикрывая руками грудь, она смотрела, как он проезжает мимо. На шее у неё был сыромятный ошейник, за который она была прикована цепью к столбу, а рядом стояла глиняная миска с почерневшими обрезками мяса. Глэнтон привязал к этому столбу ослов и въехал внутрь.

Там никого не было. Он спустился к пристани и стал смотреть на реку. По берегу приковылял доктор и, схватив Глэнтона за ногу, стал о чём-то умолять и нести какую-то околесицу. Он уже несколько недель не следил за собой, грязный и растрёпанный, он тянул Глэнтона за штанину, указывая на укрепления на холме. Этот человек, повторял он. Этот человек.

Вытащив сапог из стремени, Глэнтон отпихнул доктора ногой, повернул коня и стал снова подниматься на холм. Там на фоне заходящего солнца вырисовывалась фигура судьи, он стоял на пригорке, этакий великий и безволосый духовный пастырь. На нём была мантия из свободно струящегося материала, и больше ничего. Из каменной загородки вышел чернокожий Джексон в таком же одеянии и встал рядом. Глэнтон перевалил через гребень холма и направился к своему жилищу.

Всю ночь из-за реки то и дело доносились пальба, смех и пьяная ругань. Когда наступил день, никто не появился. Паром стоял, причаленный у берега, на другой стороне реки на пристань кто-то спустился, посигналил, подождал и пошёл обратно.

Весь день паром так и не работал. К вечеру пьянство и веселье начались сызнова, и скучившиеся у себя в лагере пилигримы слышали за рекой визг девиц. Идиота кто-то напоил виски с сарсапарелью, и он, и ходить-то не умевший как следует, принялся пританцовывать перед костром и прыгать по-обезьяньи, проделывая всё это с величайшей серьёзностью и шлёпая отвисшими мокрыми губами.

На рассвете на пристань вышел негр и стал мочиться в реку. Плоскодонки парома были привязаны у берега, развёрнутые по течению, на дощатом дне их стояло несколько дюймов воды с песком. Подобрав одеяние, негр встал на сиденье, стараясь удержать равновесие. Через борт стала заливаться вода. Он стоял, глядя куда-то вдаль. Солнце ещё не взошло, и низко над водой стелилась дымка. Ниже по течению из ивняка показались несколько уток. Они поплавали кругами в вихрящихся водоворотах, потом взлетели, хлопая крыльями, над пустой рекой и устремились вверх по течению. На дне плоскодонки лежала монетка. Вероятно, её держал под языком кто-то из пассажиров. Негр нагнулся и взял её. Выпрямился, почистил монету, поднял повыше, и тут солнечное сплетение ему пробила насквозь длинная стрела из тростника. Она пролетела дальше и упала далеко в реку. Сначала ушла под воду, потом снова показалась на поверхности и, крутясь, поплыла по течению.

Негр обернулся, одежды его разлетелись. Одной рукой он держался за рану, а другой шарил среди одеяния в поисках оружия, которого там не было, не было. Слева пролетела вторая стрела, а ещё две вонзились и крепко застряли в груди и в паху. Добрых четыре фута в длину, они чуть приподнимались в такт его движениям, как церемониальные жезлы, а он ухватился за бедро, там, где вдоль древка хлестала артериальная кровь, шагнул к берегу и боком рухнул в реку.

Там было неглубоко, он сделал слабую попытку встать на ноги, но в это время в плоскодонку запрыгнул первый юма. Абсолютно голый, с подкрашенными охрой волосами, с размалёванным чёрной краской лицом, которое разделяла алая линия, проведённая от клина волос на лбу до подбородка. Он дважды топнул по доскам, размахивая руками, словно чародей из первобытной драмы, нагнулся, ухватил лежавшего в краснеющей воде негра за одежду, приподнял и разнёс ему голову боевой дубинкой.

Всей толпой — кто верхом, кто пеший, вооружённые луками и дубинками, с чёрными или бледными от краски лицами и замазанными глиной в высокие причёски волосами — индейцы устремились на холм к укреплениям, где спали американцы. Первым у них на пути оказалось жилище Линкольна. Через несколько минут, когда они вывалились оттуда, один нёс за волосы голову доктора, с которой капала кровь, а другие тащили по сухой глине его собаку со связанной мордой, собака вырывалась и упиралась. Под навесом из ивовых шестов и брезента они убили одного за другим поднимавших спьяну головы Ганна, Уилсона и Хендерсона Смита и в полной тишине двинулись дальше среди грубых перегородок, и в полосках лучей солнечного света там, где показавшееся солнце уже тронуло верхние точки земли, их тела блестели от краски, жира и крови.

Когда они вошли к Глэнтону, тот вскочил на кровати и стал дико озираться. Крохотную глиняную комнатку почти полностью занимала медная кровать, отнятая им у какой-то семьи переселенцев, и он сидел на ней, как промотавшийся феодальный правитель, а по углам кровати на шишечках был развешан его богатый набор оружия. Неосёдланный Конь забрался к нему прямо на кровать и стоял там, пока один из этого судебного присутствия не подал ему справа обычный топор с ореховым топорищем, покрытым языческими узорами и украшенным кисточками из перьев хищных птиц. Глэнтон сплюнул.

Руби давай, гнусная краснокожая образина, прорычал он. Старик занёс топор и разрубил голову Джона Джоэла Глэнтона аж до трахеи.

Ворвавшись к судье, они обнаружили там идиота и скорчившуюся на полу голую девочку лет двенадцати. За ними, тоже голый, воздвигся судья. В руках он держал наставленный на нападавших бронзовый ствол гаубицы. Деревянный лафет стоял на полу с разогнутыми, вывороченными креплениями. Ствол судья зажимал под мышкой, а свободной рукой держал над запальным каналом зажжённую сигару. Индейцы прянули назад, валясь друг на друга, а судья сунул сигару в рот, схватил свою дорожную сумку, вышел из двери и, пятясь, двинулся мимо них вниз по насыпи. К нему жался еле достававший ему до пояса идиот. Вместе они вошли в лес у подножия холма и исчезли из виду.