Паула плавала вместе с ним под водой и на глубине протягивала ему руку; темные глаза и волосы, как подводные луга водорослей, те же глаза и те же волосы, что и у Карло. Внизу было еще больше заметно, как брат и сестра похожи. Паула улыбалась красиво и иронично, неизменная улыбка в дымчатой подводной неподвижности, потом отталкивалась поблескивающей, как рыба, белым цветом ножкой и всплывала.
Он наблюдал за ее исчезновением, для него самого всплывать было мучительно, и уши у него болели.
Карло часто оставался в стоящем неподалеку от берега доме и слушал, как Арджия играет на фортепьяно. Может быть, он был влюблен в Арджию еще и потому, что ее имя означало спокойствие, свободный покой, наступающий, когда уходит всякое желание что-то делать и чего-то просить. Attraverso l’energia all’argia[12], написал Карло под портретом Шопенгауэра — к спокойствию бытия, моря и, быть может, той самой великой инерции, окончательной, — подумал на мгновение Энрико. Но нет, он не прав, эта мысль недостойна Карло, такого цельного и живого в любое мгновение, ибо он не выпрашивает жизнь, как нищий, а просто живет как король.
Три дня на берегу в Пирано, когда любуешься волнами, или в барке по пути к Сальворе и далее к конечному мысу Истрии, напротив белого маяка и белых скал, распластавшись и опустив лицо за борт, почти касаясь им морских волн. То, что внизу, превосходно, подниматься вверх — это самонадеянность, тщетные старания привстающего на цыпочки, чтобы его заметили. Накренившаяся барка плыла сама по себе, лицо чуть задевало морскую гладь, подобно рыбе, выскакивающей из глубины на водную поверхность; он — распластанный с опрокинутым вниз лицом, а Паула лежит на спине, откинув голову назад, и ее темные — черные — волосы трепещут на ветру возле его лица. Позади этих черных волос переливалась голубизна, еще дальше виднелась полоска красной земли, нежная и темная зелень пиний и кипарисов. Грудь стремительно падающей вниз, слегка касаясь воды, чайки отдавала цветом зеленоватой слоновой кости; одинокое оливковое дерево вздымало к небу свой мощный и невинный член, но барка уже удалилась от него, прошла мыс, и показался белый маяк. Запах, источаемый оливковым деревом, давно затерялся в море, барка скользила легко и бесцельно в полуденном воздухе, исчезая в мерцании света.
В эти короткие и спокойные дни Энрико ощущал нити судьбы и необходимость своего существования, монета жизни была подброшена вверх, вращаясь и ярко блеснув в воздухе. Если Арджия не выходила на пляж, значит, она — дома и играет для Карло. Она играла Бетховена, трагическую пропасть между я и судьбой, светлую радость упрямого отрицания, уничтожающего время и тем самым убогую жизнь, которая проносится и не существует.
Другие тем временем находились на свежем воздухе, сидели на берегу, смеялись или же молчали, ничего не делая. Потом Нино жарил рыбу, Фульвия запускала мяч прыгать среди скал, а когда уставала, поддавала его тонкой золотисто-загорелой девичьей ножкой, мяч летел в море и падал в волны, которые снова выносили его к берегу. Фульвиар-джаула, как три девушки подписывали иногда почтовые открытки, составляли единое целое, так же как и он вместе с Карло и Нино. Фульвия, смеясь, брызгала на них водой, Арджия, скрывая лицо в тени шляпы, следила за полетом чайки, Паула черными, как у Карло, глазами улыбалась Энрико и, наливая ему кофе, поигрывала в воде вытянутой стройной ножкой.
Они вместе читали Ибсена, там Пер Гюнт терял себя по частям на своем пути, но оставался в целости в сердце Сольвейг; возможно, что и он, Энрико, остается лишь в Фульвиарджауле и в Карло и Нино. Ведь может случиться, что он нечаянно упадет с «Колумбии» и затеряется среди ночи в море, это вряд ли кого-то тронет и окажется не столь уж важным, но пока что он стоит здесь на палубе. Часто ночами они купались вместе, даже когда ночи были безлунными. Паула скользила по воде, легкая как листочек, и влекла его за собой, взяв за руку; иногда с ними бывали Фульвия или же Нино с Карло, оба тонкие и яркие, как радостный порыв ветра.
Энрико никогда не испытывал подобного счастья, как тогда. В те дни он замечал, как счастлив Карло среди волн такого непонятного, но все же родного моря, отличающегося от океана, который окружает сейчас «Колумбию». Это Mare Tenebrarum[13] бесформенное и горькое ничто, где ничего не происходит. Одиссей и аргонавты путешествовали по Средиземному морю и по Адриатике, за Геркулесовыми столбами все истории заканчивались, выпадая за пределы мира. Нуссбаумер заставлял их читать в лицее Аполлония Родосского и какие-то диссертации о других версиях пути Ясона со спутниками, в том числе труд старого Карли «Об экспедиции аргонавтов в Колхиду» в четырех книгах 1745 года издания. Там с яростью опровергалась гипотеза о плавании Ясона через Адриатику, через Керсо и Луссино, истрийское море, все те места, где, по всеобщему убеждению, должен был пролегать путь всякой одиссеи и всех аргонавтов.
На кораблях, разламывающих серый океан подобно волнорезам забвения, нет места для Фульвиарджаулы. Пару лет назад или еще раньше Энрико уже слышал рассказы боцмана «Колумбии», некоего Видулича, с которым играл в преферанс в те вечера, когда вокруг ощущалось нечто, чему нет предела, и бесконечные сумерки казались чересчур продолжительными и пустыми.
«Позвольте сказать пару слов морскому волку, который всю жизнь огибает мыс Горн, — говорил Видулич, помешивая карты, блестевшие как новенькие монеты. — Там или у мыса Доброй Надежды, хотя и совсем по-иному, чем здесь, на мысе Кварнер, морякам все же помогает Святая Мария. Да, я согласен, для тех, кто плавает тут неподалеку на мелких барках, такая помощь, наверное, не так уж необходима. Но это ни в коем случае не относится к капитану Петрине из Луссино, вернее из Луссингранде, который всегда злился, если ему говорили, что он из Луссинпикколо[14]. Тот на своей „Графине Хильде“ обгонял самые знаменитые английские парусники, да-да, именно английские, для них и океан-то что молочная лужа. „Море бушует, лодчонку креня, а ты, с кем я спал, не одна у меня“, — распевал он, когда корабль выходил на простор, в открытое море. Капитаном он был от Бога, а диплом получил в школе мореплавания в Луссино. Оттуда-то он и начал свои плавания, вгрызаясь, как мышь в сыр, во все моря на свете, и проделывал это сорок лет кряду. Он совершал двойные выкрутасы, спокойно минуя подряд и мыс Горн, и мыс Доброй Надежды, это для него было так же просто, как для тех, кто, плавая здесь на мелких суденышках, прекрасно знает, что чтобы выйти из Луссинпикколо, им не следует проходить через Боккафальса. Чтобы понять, что начинается шторм, капитану Альдебрандо Петрине достаточно было заметить лишь пару подрагиваний на поверхности воды или же услышать, как чуть-чуть по-другому трепещут канаты наверху».
Энрико смотрит сквозь иллюминатор на темные и яростные воды, все волны и брызги кажутся ему одинаковыми, он не может постичь смысла этой какофонии там, внизу. Но ему нравится выслушивать здесь снова красочные истории Видулича. Например, о том, как они вместе с Петриной пересекали Атлантику и приставали в Асунсьоне, где водятся огромные птицы, улетающие назад в леса, как только заметят приближающееся к берегу судно. Или же другая история о том, что когда они проходили Сили, капитан всегда предупреждал, чтобы все были начеку, дабы не пополнить список сотен кораблей, потерпевших крушение у этих островков. «Нет, не с той стороны, между Треско и Сент-Мери, там рай из цветов, птиц и голубой воды, что бьется о гранитный песок, приобретая белый цвет и рассыпаясь золотой пылью, а с другой, внешней, там как раз одно из самых проклятых мест на земле, где закончили свои дни прадед и прапрадед капитана Петрины, и тот, проходя эти острова, всякий раз осенял себя крестом и выпивал за свое собственное доброе здоровье бутылку армониума. Он никогда не выходил в море, прежде чем не загрузится армониумом. „Без армониума я даже на рейд не выйду, — орал он, — а если это не по душе хозяину или его надзирателю у нас на борту, милости просим, подчинюсь и уйду, пусть ищут на мое место другого мудака, их вокруг хоть пруд пруди“».
Энрико играл с Видуличем на «Колумбии» в карты. Он был неплохим игроком в преферанс, но больше ему нравилось играть в триестинские или тревизские карты, может быть, потому, что в них старше всех был денежный туз, круглый, блестящий и пустой.
«Петрина любил играть и петь, — повторял Видулич, довольный тем, что выиграл в беттель, — играть и петь. Да, петь песенки:
„О ласточка моя, ты летишь над морем, и не видишь с высоты ты людского горя“, — но больше всего любил он петь арии из Верди и Доницетти. Корабль проходил мыс Горн в кромешном аду ураганных шквалов и вздымающихся со всех сторон водяных стен, снизу и сверху, когда уже не поймешь, где верх, а где низ. Капитан вел корабль, ни на мгновение не теряя присутствия духа. „Круто сри и крепко ссы и не бойся смерти“, — приговаривал он, когда корабль слишком сильно накренялся, и принимался петь, выводя рулады со свистом, шумом и завыванием: „К тебе в воздушной пелене летят мои желанья, морское эхо донесет тебе
