купить ей ошейник потуже. Но ведь я никогда не думал, что эта дрянь вздумает убежать.
Раймон сказал, что, может, собака заблудилась и скоро прибежит домой. Он привел примеры: иногда собаки пробегали десятки километров, чтобы найти своих хозяев. Но, несмотря на эти рассказы, старик волновался все больше.
– Да ведь ее заберут собачники! Вы понимаете? Если б ее кто-нибудь себе взял. Но это же невозможно, кто такую возьмет? Она всем противна, у нее болячки. Ее собачники заберут.
Тогда я сказал, что пусть он идет на живодерню и ему там отдадут собаку, только придется заплатить штраф. Он спросил, большой ли штраф. Я не знал. Тогда он разозлился:
– Платить за эту пакость? Ну уж нет, пусть она подыхает! – И принялся ее ругать. Раймон засмеялся и вошел в подъезд. Вслед за ним поднялся по лестнице и я. На площадке нашего этажа мы расстались. Вскоре я услышал шаги старика Саламано. Он постучался ко мне. Я отворил, он стоял у двери и все извинялся: «Извините за беспокойство. Извините, пожалуйста». Я пригласил его в комнату, но он не зашел. Стоял, глядя на носки своих башмаков, и руки у него дрожали, морщинистые, в цыпках. Не поднимая головы, он спросил:
– Они не отберут ее у меня, мсье Мерсо? Отдадут ее мне? Как же я без нее буду?
Я ответил, что на живодерне держат собак три дня, чтобы хозяева могли их затребовать, а уж после этого срока делают с ними, что хотят. Он молча поглядел на меня. Потом сказал: «Покойной ночи». Он заперся у себя, и я слышал, как он ходит по комнате. Потом заскрипела кровать. По тихим, коротким всхлипываниям, раздававшимся за перегородкой, я понял, что старик плачет. Не знаю почему, но я вспомнил о маме. Однако утром надо было рано вставать. Есть мне не хотелось, и я лег спать без ужина.
V
Раймон позвонил мне в контору. Сказал, что один его приятель, которому он рассказывал обо мне, приглашает меня к себе на воскресенье: у него есть хижинка под Алжиром. Я ответил, что с удовольствием бы поехал, но обещал своей девушке провести воскресенье с ней. Раймон сразу ответил, что приглашается также и девушка. Жена его приятеля будет рада, если соберется не только мужская компания.
Я уже хотел было повесить трубку, потому что патрон не любит, когда нам звонят знакомые, но Раймон попросил подождать и сказал, что он, конечно, мог бы передать мне приглашение вечером, но ему хотелось кое-что сообщить – за ним весь день ходили по пятам несколько арабов, и среди них был брат его бывшей любовницы.
– Если ты нынче вечером увидишь их около дома, предупреди меня.
Я сказал:
– Непременно.
Немного погодя патрон вызвал меня к себе, и я подумал, что получу нагоняй: поменьше говорите по телефону, побольше работайте. Оказалось, совсем не то. Он заявил, что хочет поговорить со мной об одном деле. Пока еще нет ничего определенного, все в проекте. Он хотел только кое о чем спросить у меня. Он намеревается открыть в Париже контору, чтобы там, на месте, вести переговоры и заключать сделки с крупными компаниями. И он хотел узнать, не соглашусь ли я поехать туда. Это позволило бы мне жить в Париже, а часть года разъезжать.
– Вы молоды, и, по-моему, такая жизнь должна вам нравиться.
Я ответил:
– Да, но мне, в сущности, все равно.
Тогда он спросил, неужели мне не интересно переменить образ жизни. Я ответил, что жизнь все равно не переменишь. Как ни живи, все одинаково, и мне в Алжире совсем не плохо. Он нахмурился и сказал, что я всегда отвечаю уклончиво, что у меня нет честолюбия, а для деловых людей это вредная черта. Я вернулся к себе и сел за работу. Конечно, лучше было бы не раздражать его, но я не видел оснований менять свою жизнь. Поразмыслить хорошенько, так я вовсе не какой-нибудь несчастный. В студенческие годы у меня было много честолюбивых мечтаний. А когда пришлось бросить учение, я быстро понял, что все это не имеет никакого смысла.
Вечером за мной зашла Мари. Она спросила, думаю ли я жениться на ней. Я ответил, что мне все равно, но если ей хочется, то можно и пожениться. Тогда она осведомилась, люблю ли я ее. Я ответил точно так же, как уже сказал ей один раз, что это никакого значения не имеет, но, вероятно, я не люблю ее.
– Тогда зачем же тебе жениться на мне? – спросила она.
Я повторил, что это значения не имеет и, если она хочет, мы можем пожениться. Кстати сказать, это она приставала, а я только отвечал. Она изрекла, что брак – дело серьезное. Я ответил: «Нет». Она умолкла на минутку и пристально посмотрела на меня. Потом опять заговорила. Она только хотела знать, согласился бы я жениться, если б это предлагала какая-нибудь другая женщина, с которой я был бы так же близок, как с ней. Я ответил: «Разумеется». Тогда Мари задала сама себе вопрос, любит ли она меня? Откуда же я мог это знать? Опять настало короткое молчание, а потом она пролепетала, что я очень странный человек, но, должно быть, за это она меня и любит, однако, может быть, именно поэтому я когда-нибудь стану ей противен. Я молчал, так как ничего не мог бы добавить, и тогда она взяла меня под руку и заявила, что хочет выйти за меня замуж. Я ответил, что мы поженимся, как только она того пожелает. Я рассказал ей о предложении патрона, и Мари заметила, что с удовольствием посмотрела бы Париж. Я сообщил ей, что жил там некоторое время, и она спросила, какой он.
Я сказал:
– Грязный. Много голубей, много задних дворов. Все люди какие-то бледные.
Потом мы отправились в город и долго бродили по главным улицам. Попадалось много красивых женщин, и я спросил Мари, заметила ли она это. Она сказала, что да, заметила и что она понимает меня. После этого мы замолчали. Но все же мне хотелось, чтобы она осталась со мной, и я предложил пообедать вместе у Селеста. Она ответила, что была бы рада, но у нее дела. Мы как раз были около моего дома, и я сказал: «До свидания». Она посмотрела на меня:
– И тебе не интересно знать, какие у меня дела?
Конечно, интересно, но я как-то не подумал об этом, и она, по-видимому, рассердилась на меня. Но, увидев мое замешательство, она опять рассмеялась и, потянувшись ко мне всем телом, подставила мне для поцелуя свои губы.
Я пообедал у Селеста. Я уже приступил к еде, когда вошла маленькая странная женщина и спросила, можно ли ей сесть за мой столик. Я, конечно, сказал: «Пожалуйста». У нее было круглое, румяное как яблоко лицо, резкие жесты. Она сняла с себя жакет и с лихорадочной поспешностью исследовала меню. Позвала Селеста и быстро, но четко заказала ему все выбранные ею блюда сразу. В ожидании закусок открыла свою сумочку, достала квадратный листок бумаги и карандаш, подсчитала, сколько с нее следует, вытащила кошелечек, отсчитала деньги вместе с чаевыми и положила их перед собой на стол. Как раз ей подали закуски, и она живо уничтожила их. В ожидании следующего блюда достала из сумочки синий карандаш и журнал с программами радиопередач на неделю. Она аккуратно отметила птичками почти все передачи. В журнале было страниц двенадцать, и она продолжала свою кропотливую работу в течение всего обеда. Я уже кончил, а она все еще ставила птички. Потом встала, надела жакет все теми же угловатыми движениями автомата и ушла. Так как мне делать было нечего, я последовал ее примеру и некоторое время шел за нею. Она двигалась у края тротуара невероятно быстрой, уверенной походкой, не оглядываясь и не сворачивая с прямой линии, видно, хорошо знала дорогу. Довольно скоро я потерял ее из виду и пошел обратно. Я подумал: «Какая странная женщина!», но тотчас забыл о ней.
У своей двери я обнаружил старика Саламано. Я пригласил его в комнату, и он мне сообщил, что собака потерялась окончательно, на живодерне ее нет. Там ему сказали, что, может быть, она попала под колеса и ее раздавило. Он спросил, нельзя ли навести справки в полицейских участках. Ему ответили, что такие мелкие происшествия там не отмечают, они случаются каждый день. Я посоветовал старику завести себе другую собаку, но он разумно ответил, что привык к той, которая пропала.
Я пристроился на кровати, поджав под себя ноги, а Саламано – на стуле, около стола. Он сидел напротив меня, положив руки на колени, забыв снять с головы свою потрепанную шляпу. Шамкая беззубым ртом, он выбрасывал из-под своих пожелтевших усов обрывки фраз. Он мне уже немного надоел, но от
