прекрасных воспоминаний. – Но пока получается не очень. Стоит завести историю семейства березовых, как она убегает. Не желает слушать о том, что мох растет без корней.

Мох растет без корней. Я замерла, когда услышала это. Всю жизнь я изучала биологию растений, но этот простой факт ускользнул от меня, а ведь, кроме него, больше и знать ничего было не нужно. Если бы я помнила об этом всегда, изменилась бы моя жизнь?

– Как ее зовут? – спросила я.

– Хейзел[13].

Примирение. Грант принялся вытягивать туго укоренившийся сорняк пырея, избегая смотреть мне в глаза.

– Я подумал, что, может быть, однажды она вернет мне тебя.

Она действительно помогла нам встретиться снова, но я знала, что, какие бы фантазии Грант ни питал насчет моего возвращения, было слишком поздно. Корень пырея оторвался, и Грант потянул за сухой отросток, нащупывая, куда он тянется под землей.

– Ты сердишься? – спросила я.

Грант долго не отвечал. Еще один корешок оборвался, и наконец он выдернул всю корневую систему и стал накручивать на палец сухую траву.

– Надо бы, – ответил он и замолчал, окидывая взглядом свои владения. – С тех пор как увидел Хейзел, я каждый день репетировал гневную отповедь. Ты ее заслужила.

– Знаю, – сказала я. – Так скажи мне. – Я посмотрела на него, но он отвел взгляд. И я поняла, что не услышу эти отрепетированные слова. Он не злился, хотя у него было на это полное право; он не хотел меня мучить. Такова была его природа.

Спустя минуту Грант покачал головой и вздохнул.

– Ты сделала то, что должна была сделать, – проговорил он. – И я сделал то же самое.

Я не ошиблась, предположив, что дочь живет на винограднике: Грант отдал ее Элизабет.

– Ужинать будем? – вдруг спросил он, повернувшись ко мне.

– Ты будешь готовить? – спросила я.

Он кивнул. Я встала.

Я двинулась было к водонапорной башне, но Грант взял меня за руку и повел к крыльцу большого дома. Только тогда я заметила, что краска на доме новая, и окна тоже.

Стол в гостиной был накрыт; полированное дерево блестело, а с обоих концов были две подставки под тарелки, полотняные салфетки, начищенное серебро и стояли две тарелки из тонкого белого фарфора с крошечными голубыми цветочками вдоль ободка. Я села, и Грант налил мне из кувшина воды в хрустальный бокал, а потом скрылся в дверях, ведущих на кухню. Затем внес на серебряном подносе целую жареную курицу.

– Ты так много наготовил для одного себя? – спросила я.

– Иногда я так делаю, – ответил он. – Когда думать не могу ни о чем другом. Но сегодня я сделал ее для тебя. Когда увидел, как ты перелезла через забор, сразу пошел включать духовку.

Он отрезал обе ножки и положил их на мою пустую тарелку, после чего принялся нарезать ломтями грудку. Принес из кухни соусник с подливкой и длинный противень с запеченными овощами: там были свекла, картошка и разноцветный перец. Пока он накладывал овощи, я успела обглодать первую ножку до кости. Положила чистую кость в лужицу подливки, а Грант сел напротив.

У меня было море вопросов. Я хотела, чтобы Грант описал каждый день, прошедший с тех пор, как он нашел ребенка в выложенной мхом корзине. Хотела знать, что он чувствовал, когда впервые заглянул в глаза дочери, была ли это любовь или страх. Как случилось, что малышка теперь живет с Элизабет.

Мне хотелось расспросить его об этом, но я лишь ела курицу, яростно рвала ее зубами, точно голодала с тех пор, как Грант готовил для меня в последний раз. Я съела ножки, оба крыла и принялась за грудку. Вкус мяса в моей памяти был связан с Грантом, его поцелуями после ужина, его прикосновениями, на которые он осмеливался, лишь когда я сама просила – в мансарде большого дома и на всех трех этажах водонапорной башни. Я оставила его, его прикосновения и его ужины, и с тех пор ничто не могло мне их заменить. Когда я подняла голову, то увидела, что он смотрит, как я ем, точь-в-точь как раньше, и его взгляд говорил мне о том, что он тоже так и не смог найти мне замену.

Я доела, и курица на серебряном подносе превратилась в пирамиду костей. Я взглянула на тарелку Гранта. Трудно было сказать, притронулся ли он к еде. Я надеялась, что все-таки притронулся. Надеялась, что не умяла всю птицу целиком. Чувствуя ее вес в желудке, я позволила Гранту оттащить себя наверх. Открыв первую дверь в коридоре, он подвел меня к узкой кровати, стоявшей не вплотную к стене; над матрасом возвышалась белая деревянная перегородка. Я улеглась. Грант взял мою голову и уложил ее на подушку. Затем прошел мимо кресла и достал с книжной полки розовый альбом.

– Это Элизабет для нее сделала, – сказал он и открыл его.

На первой странице был рисунок Кэтрин: лесной орех в цвету. Его достали из папки наверху, заламинировали в прозрачный пластик и прикрепили золотыми уголками. Под ним изящным почерком Элизабет было выведено имя моей дочери – Хейзел Джонс Гастингс – и дата ее рождения: 1 марта (на самом деле она родилась в другой день). Грант перевернул страницу.

На фото Хейзел лежала в колыбели, выложенной мхом, – в точности как я ее оставила. Когда я вспомнила, как любила ее в тот момент – безграничной любовью, затмевающей все вокруг, – в животе ухнуло и глаза наполнились слезами. На следующей странице Хейзел выглядывала из-за плеча Гранта, сидя в рюкзаке; на голове у нее была белая шляпка, подвязанная лентами под подбородком. Из каждого месяца ее жизни в альбоме было по две-три фотографии: первые зубы, первая человеческая еда, первые шаги – все было запечатлено с любовью и вниманием. На снимке с первого дня рождения Хейзел сидела на высоком деревянном стуле, перед ней стоял розовый пластиковый поднос, а на нем – пирожное с одной свечой. Глазурь на пирожном была густая, с шоколадными прожилками и золотыми бусинами, в точности как на моем дне рождения, когда мы справляли его с Элизабет. У меня потекли слюнки.

Я закрыла альбом и вернула его Гранту. В нем было все, что мне нужно было знать.

– Это ее комната? – спросила я.

– Когда приезжает, – ответил он. – Обычно по воскресеньям, иногда в субботу вечером. Мне очень хочется, чтобы она здесь ночевала, но она слишком скучает без Элизабет.

Он перелез через перегородку и лег рядом со мной. Его тело было горячим, когда коснулось моей руки.

Я огляделась. Стены украшали рисунки его матери: бумажные квадраты фут на фут на белом фоне в розовых деревянных рамах. Мебель тоже была розовой, с узором из белых маргариток: кресло-качалка, прикроватный столик и книжный шкаф.

– Ты ее отдал? – спросила я, и это было не обвинение. Впервые тон моего голоса в точности передал мои эмоции: чистое любопытство без намека на осуждение.

Грант кивнул.

– Я не собирался. Я полюбил ее в ту самую секунду, как увидел. Я любил ее так сильно, что забыл о еде и о сне и забросил цветы на целый месяц.

Значит, с Грантом случилось то же самое, что и со мной: забота о ребенке поглотила его без остатка.

Он повернулся ко мне; его большому телу было тесно между мной и бортиком кровати. Он продолжил говорить, уткнувшись мне в затылок.

– Я так хотел, чтобы она была счастлива, – сказал он, – но все время делал что-то не так. Я то перекармливал ее, то забывал сменить подгузник, то слишком надолго оставлял на солнце, пока работал в саду. Она никогда не плакала, но чувство вины не давало мне уснуть. Мне казалось, что я подвел ее, и тебя тоже. У меня не получалось быть отцом, которым я хотел быть, в одиночку, без тебя. И я понимал, что ты не вернешься ко мне, даже когда давал ей имя.

Грант поднял тяжелую руку и погладил меня по голове. Прижался щекой к моему виску, и его щетина меня защекотала.

– Я отнес ее Элизабет, – продолжал он. – Это было единственное решение, которое пришло мне в голову. Увидев меня на пороге с корзиной в руках, она заплакала и пригласила нас на кухню. Я жил у нее две недели, а когда уехал, не взял малышку с собой. На руках у Элизабет Хейзел впервые улыбнулась; я не