голубую комнату и заперла дверь.
Я облегчила душу, и это помогло мне быстро уснуть.
Наутро меня разбудил не тихий стук Марлены, а резкий – Ренаты. Я накрыла голову подушкой, но ее голос проник сквозь слой пуха.
– Я никуда не уйду, Виктория, – кричала она. – Я встретила Марлену на цветочном рынке – и знаю, что ты здесь. Если не откроешь, я буду сидеть под дверью, пока она не придет, и войду вместе с ней.
Мне ничего не оставалось, как выйти к ней. Я больше не могла прятаться. Спустившись на первый этаж, я отперла стеклянную дверь и приоткрыла ее на дюйм.
– Что тебе нужно? – спросила я.
– Я видела ее, – сказала Рената. – Утром, на рынке. Я думала, ты уехала и забрала ее, а нам не сказала куда. Но сегодня я увидела ее у него на руках.
Мои глаза заблестели от слез, и я подняла плечи, тем самым спрашивая, что она от меня хочет.
– Ты сказала ему? – спросила Рената. – И отдала ему ребенка?
– Ничего я ему не сказала, – ответила я. – И ты не говори. Никогда. – Я громко сглотнула слюну.
Рената, кажется, успокоилась.
– Она выглядела довольной, – проговорила она. – А Грант – усталым. Но…
– Пожалуйста, – сказала я и уменьшила щель в двери, – не рассказывай мне ничего. Я не вынесу.
Я закрыла дверь и заперла ее на замок. Мы с Ренатой в тишине стояли по разные стороны стекла. Оно было тонким и не препятствовало разговору, но мы все равно молчали. Рената посмотрела мне в глаза, и я не отвела взгляд. Я надеялась, что она увидит мою тоску, одиночество и отчаяние. Было тяжело отдать ребенка. Но если Рената будет постоянно рассказывать мне о малышке, станет еще тяжелее. Она должна понять, что я смогу пережить последствия своего выбора, лишь если постараюсь забыть.
Подъехала Марлена на моей машине; кузов был откинут, цветы еле умещались на заднем сиденье. Марлена принялась выгружать их и вдруг заметила нас с Ренатой.
– Все в порядке? – спросила она. Рената взглянула на меня; я отвернулась. Рената не ответила. Развернувшись, она зашагала вверх по улице, к «Бутону», руки ее безвольно свисали по швам.
IV. Примирение
К концу года число моих клиентов выросло в геометрической прогрессии. Я брала только наличные, стопроцентную предоплату, и полуподпольный характер моей работы привлек море поклонников, которые меня боготворили. Я не давала рекламу. Достаточно было раздать несколько дюжин ирисов с карточками, и мой номер разлетелся быстрее, чем если бы я оплатила сверкающий рекламный щит на въезде в Бэй-Бридж. Наталья не вернулась с гастролей, и я расположилась в ее квартире как дома, каждый месяц отсылая владельцу здания конверт с пачкой стодолларовых купюр. В январе я отнесла Ренате карточку оптовика, и та продлила ее, не сказав ни слова. Марлена по-прежнему работала моей помощницей: следила за распорядком, отвечала на звонки, заполняла формуляры заказов и доставляла цветы. Я же занималась букетами и встречалась с клиентами на складных стульях с блошиного рынка в пустом зале первого этажа, где под ярким светом флюоресцентных ламп стояли открытые коробки с картотекой.
Мои предсвадебные консультации пользовались не меньшим успехом, чем букеты. Пары относились к ним как к визиту к предсказателю или священнику. Они рассказывали мне, порой часами, какие надежды питают по поводу своих отношений, и делились проблемами. Я записывала лишь их собственные слова, делала заметки в блокноте или на листке прозрачной рисовой бумаги и, когда сеанс был закончен, отдавала им листок, скрученный в свиток и перевязанный лентой. И несмотря на то, что, выбирая цветы и сочиняя свадебные обеты, пары руководствовались написанным в свитке, они считали меня ответственной за благоприятный прогноз. Бетани и Рэй жили счастливо. Многие другие пары присылали мне открытки в день свадьбы, характеризуя свои отношения такими словами, как покой, страсть, счастье, и многими другими, все из которых были значениями цветов.
К следующей весне популярность «Языка цветов» в районе залива Сан-Франциско стала так велика, что я начала влиять на спрос, а следовательно, и предложение в общем масштабе. По всему городу флористы стали предлагать предсвадебные консультации по расшифровке языка цветов для невест, которые к нам с Марленой по тем или иным причинам не попали. Из-за этого спрос на пионы, бархатцы и лаванду упал ниже низкого, в то время как тюльпаны, сирень и страстоцвет уходили тоннами. Наиболее смелые невесты выбирали для свадеб керамические вазы с земляникой и несли перед собой ароматные пучки фенхеля, и никто не подвергал сомнению их эстетический вкус, а скорее восхищался простотой их желаний. Я часто вспоминала свой первый день в розарии Гранта – тогда он обвинил меня в том, что я использую язык цветов, чтобы сеять ненависть и злобу. Я больше не общалась с миром посредством языка цветов, но благодаря тому, что я делала, количество гнева, печали и недоверия, выращиваемого на Земле, значительно уменьшилось.
Делая этот маленький незаметный вклад в улучшение жизни на планете, я пыталась найти утешение. Каждый день я уговаривала себя, что этого достаточно. По вечерам, работая в оранжерее, которую соорудила на крыше из пластиковых трубок и пленки, ухаживая за сотнями растений в керамических горшках, расставленных на металлических решетках, я внушала себе, что благодаря небывалому успеху «Языка цветов» кто-то где-то сейчас испытывает меньше гнева и печали. Но я не верила в это, даже когда произносила вслух. Как я могла почивать на лаврах, гордясь усовершенствованием мира, когда все мои отношения с близкими неизменно заканчивались тем, что я кому-то причиняла боль? Я причинила боль Элизабет, когда сожгла виноградник и ложно ее обвинила, Гранту – когда бросила его и родила ребенка без имени…
И главное, как я обошлась с дочерью. Я не могла забыть о том, как поступила с ней, ни на секунду. Стоило утром проснуться одной на полу голубой комнаты, как я принималась считать, сколько ей сегодня месяцев и дней. Сидя напротив невест, щебечущих о своем, я вспоминала ее безволосые бровки, поднятые в изумлении, рот, который она ритмично открывала и закрывала. Со временем ее отсутствие в пустой квартире стало ощущаться почти физически. Оно дребезжало в пластиковых трубах оранжереи. Как свет, просачивалось в щель под дверью голубой комнаты. Барабанная дробь дождя о плоскую крышу напоминала ее голодное чмоканье. Каждую двадцать девятую ночь лунный свет отбрасывал прямоугольную тень на матрас, где мы сидели в последний раз, и каждый месяц я ждала, что каким-то чудом в эту ночь она ко мне вернется. Но луна освещала лишь мое одиночество, и я сидела, выпрямившись в ее бледном сиянии, и вспоминала дочь такой, какой она была, представляя, какой она стала. Хотя она была далеко, я чувствовала, как она меняется, растет и развивается с каждым днем без моего участия. Мне очень хотелось быть рядом, стать свидетелем этих изменений.
Когда тоска становилась невыносимой, я запиралась в голубой комнате на все шесть замков и спала, невзирая на встречи в календаре. Марлена всегда меня заменяла. Она кипятила чай для клиентов, и сквозь сон я слышала свисток. Замки оберегали мой покой. Они также удерживали меня от того, чтобы сесть в машину и поехать в водонапорную башню, взбежать на третий этаж и забрать моего ребенка. В моих фантазиях она так и лежала там, в корзинке, и смотрела на потолок. На самом деле ей было уже больше года, она научилась ходить и, может, даже сама забиралась наверх по лестнице.
Но как бы мне ни хотелось увидеть ее снова, я не могла поехать к ней. Желание воссоединиться с дочерью было эгоистичным. Оставив ее с Грантом, я совершила самый благородный свой поступок и ни минуты не жалела о нем. Без меня моя дочь была в безопасности. Грант любил ее так же, как меня, даря ей безусловную преданность и нежную заботу. Большего я для нее и не желала.
Я жалела лишь об одном, и к дочери это не имело отношения. Вся моя жизнь состояла из проступков, многие из которых были ужасными и принесли незаслуженный вред. Но сожалела я лишь о пожаре. О стеклянных банках в мешке, спичках в кулаке и неосмотрительности, из-за которой вспыхнул адский огонь, горевший еще долго после того, как потух последний язык пламени. Этот огонь стал причиной лжи, разлучившей нас с Элизабет, и драк на протяжении семи лет жизни в детских домах, а его тлеющие угли породили мое недоверие к Гранту. Я не могла поверить, что он любит меня или что не разлюбит, узнав правду.
Грант считал, что его мать стала причиной пожара, разрушившего наши жизни, и хотя он никогда не говорил об этом, я знала, что он так ее и не простил. Но она была не виновата. Это я подожгла виноградники, из-за меня Элизабет так и не переехала к Кэтрин, из-за меня Грант провел юношеские годы,
