себе. Все относились к нему дружески, а душевно — никто. Все перекидывались с ним парой пустых фраз, и никто не говорил ни о чем существенном. Непринужденней всех вели себя с ним Йоссариан и Данбэр, и капеллан чувствовал себя в их обществе почти свободно. В тот вечер, когда полковник Кэткарт пытался вышвырнуть его из офицерского клуба, друзья отстояли его. Дрожа от ярости, Йоссариан поднялся и хотел вмешаться, но Нейтли удержал его криком: «Йоссариан!» Едва заслышав это имя, полковник Кэткарт побледнел как полотно и, к всеобщему изумлению, обратился в беспорядочное бегство, но вдруг столкнулся с генералом Дридлом. Тот сердито отпихнул полковника локтем и тут же заставил его приказать капеллану, чтобы тот посещал офицерский клуб каждый вечер.

Официальный статус капеллана в офицерском клубе был весьма мудрен, соблюдать его было столь же хлопотно, как и припоминать, в которой из десяти столовых авиаполка он должен сегодня обедать по расписанию. Собственно, он мог бы махнуть рукой на офицерский клуб, если бы не удовольствие, которое он получал от общения в клубе со своими новыми друзьями. Если капеллан вечером не шел в офицерский клуб, то ему просто некуда было деться. А в клубе он мог провести время за столиком с Йоссарианом и Данбэром. Обычно он говорил только в том случае, если к нему обращались, почти не прикасался к своему бокалу густого, сладкого вина и, скованно, застенчиво улыбаясь, неловко вертел в руках трубочку, которую время от времени набивал табаком, и изредка затягивался — только для виду. Он с удовольствием слушал Нейтли, чьи сентиментальные, сладостно-грустные жалобы в значительной степени перекликались с мыслями капеллана о собственном одиночестве и вызывали в нем прилив тоски по жене и детям. Капеллан охотно соглашался с Нейтли и, подбадривая его сочувственными кивками, удивлялся его искренности и неопытности. Нейтли особенно не трезвонил о том, что его подружка — проститутка, и сведения на этот счет капеллан получал главным образом от капитана Блэка. Проходя вразвалку мимо их столика, капитан Блэк не упускал случая грубовато подмигнуть капеллану и уколоть Нейтли какой-нибудь хамской, оскорбительной шуточкой по поводу его подружки. Капеллан не одобрял капитана Блэка и считал, что трудно не пожелать зла такому человеку.

Но никто, даже Нейтли, кажется, по-настоящему не отдавал себе отчета в том, что он, Альберт Тейлор Тэппман, не только капеллан, но и живой человек, что у него могла быть очаровательная, нежная, красивая жена, которую он любил безумно, и трое голубоглазых детишек, черты которых потускнели в его памяти. Повзрослев, они будут смотреть на своего отца как на чудака и, быть может, никогда не простят ему, что из-за его сана им приходится испытывать некоторую неловкость в обществе. Почему никто не хочет понять, что на самом деле он вовсе не чудак, а нормальный, взрослый, но одинокий человек, пытающийся вести нормальную жизнь одинокого взрослого человека? Разве из него не заструится кровь, если его уколоть ножом? Разве он не засмеется, если его пощекотать? Кажется, им никогда не приходило в голову, что у него, как и у них, есть глаза, руки, внутренние органы, рост, вес, чувства, привязанности! Разве его ранит не то же оружие, что ранит их, разве его не так же согревает лето и знобит зима, как остальных людей, и разве не та же пища питает его, даже если его вынуждают питаться по очереди в разных столовых? Единственный, кто действительно понимал, что у капеллана есть нервы, был капрал Уитком, который успешно действовал на нервы капеллану тем, что через его голову обращался к полковнику Кэткарту с предложением рассылать официальные письма-соболезнования семьям убитых или раненых в бою.

Жена капеллана была единственным существом на свете, которому он мог верить, и он просил у судьбы только одного: прожить с женой и детьми до гробовой доски. Жена капеллана была миниатюрная, сдержанная, покладистая, темноволосая, необыкновенно привлекательная, живая и изящная женщина лет тридцати с лишним. У нее была тонкая талия, спокойные, умные глаза и мелкие, острые зубки, сверкавшие на ее детском личике. Капеллан стал забывать, как выглядят его дети, и всякий раз, рассматривая снимки, испытывал ощущение, будто видит их лица впервые. Капеллан любил свою жену и детей с такой необузданной силой, что ему часто хотелось пасть на землю и рыдать, как беспомощному, бесприютному калеке. Его неотвязно мучили кошмарные картины: фантазия рисовала ему жену и детей, погибающих от страшной болезни или от несчастного случая.

От жены, милой и рассудительной, веяло покоем, и капеллан мечтал коснуться ее теплой, тонкой руки, погладить ее гладкие черные волосы, услышать ее родной, ласковый голос. Ему хотелось излить свои горести, поведать о своем невыносимом одиночестве, отчаянье и заодно предупредить, чтобы она не оставляла на виду у детей борную кислоту и аспирин, а также, чтобы она переходила улицу только при зеленом свете.

Капеллан остро ощущал всю вопиющую фальшь своего главенствующего положения на похоронах, и он бы не удивился, узнав, что появление призрака на дереве свидетельствует об осуждении господом богохульства и гордыни, свойственной профессии священника. Напускать на себя серьезность, симулировать горе, прикидываться, будто понимаешь мистический смысл потусторонней жизни (и все это перед лицом столь устрашающего и непостижимого явления, как смерть), казалось капеллану самым тяжким преступлением. Он помнил — или был почти убежден, что помнит, — сцену похорон до мельчайших подробностей. Он до сих пор видел перед собой как наяву майора Майора и майора Дэнби — они стояли по бокам от него, оба мрачные, как каменные изваяния; он мог бы мысленно пересчитать всех солдат и описать место, где стоял каждый; он видел четверых неподвижных солдат с лопатами, отвратительный гроб и большую, рыхлую, торжественно возвышавшуюся кучу красновато-коричневой земли. А небо в тот день было массивным, спокойным, плоским, точно лишенным глубины, безмолвным, поразительно чистым и ядовито-голубым. И все эти подробности он не забудет никогда, ибо они были неотъемлемыми деталями самого экстраординарного события в жизни капеллана. Событие это принадлежало не то к области чудес, не то к области патологии: ему привиделся голый человек на дереве. Как все это объяснить? Это не было «уже виденное» или «никогда не виденное», и наверняка это не было «почти виденным». Тогда, может быть, это был призрак? Или душа покойного? Ангел небес или исчадье ада? А может быть, весь этот фантастический эпизод — только плод его больного воображения, продукт его собственного меркнущего сознания и умственной деградации? Мысль о том, что на дереве действительно сидел голый человек, никогда не приходила капеллану в голову. Впрочем, если говорить точнее, капеллан видел двоих, ибо вскоре к первому присоединился второй — с каштановыми усами, в зловеще-темном одеянии; взгромоздившись на сук, он с ритуальным поклоном предложил первому отпить нечто из коричневого кубка. Капеллан искренне стремился помочь всем и каждому, но ему не удавалось помочь никому, даже Йоссариану. Капеллан в конце концов решил тайком посетить майора Майора, чтобы узнать, прав ли Йоссариан, утверждая, что полковник Кэткарт заставляет своих летчиков делать больше боевых вылетов, чем делают летчики других полков. Это был дерзкий поступок, на который капеллан отважился после очередной ссоры с капралом Уиткомом и очередного унылого завтрака — кусочка шоколада «Млечный путь» и нескольких глотков тепловатой водички из фляжки. Он отправился к майору Майору пешком, стараясь, чтобы его не заметил капрал Уитком. Капеллан бесшумно прокрался в лес и, когда обе палатки на поляне исчезли из виду, нырнул в заброшенную железнодорожную выемку, где идти было удобнее. Он торопливо ступал по высохшим шпалам, и в груди его нарастало чувство протеста и злости. В это утро его поочередно унижали и запугивали полковник Кэткарт, подполковник Корн и капрал Уитком. Нет, он должен дать им почувствовать, что он тоже чего-то стоит!

Вскоре он начал задыхаться: его слабая грудь заходила ходуном. Он спешил что было мочи, едва не бежал, боясь, что, стоит ему замедлить шаг, и его решимость улетучится. Вдруг он заметил военного, шедшего ему навстречу по шпалам. Чтобы остаться незамеченным, капеллан тут же вскарабкался по склону выемки и нырнул в густой подлесок. По узкой, заросшей мхом тропинке, вившейся под сенью деревьев, он заспешил в прежнем направлении. Идти здесь было трудней, но он стремился вперед все с той же безрассудной, самозабвенной решимостью, то и дело скользя и спотыкаясь. Ветки упрямо преграждали ему путь и царапали руки. Но вот наконец кусты и высокие папоротники расступились, и капеллан, пошатываясь, прошагал мимо стоявшего на шлакоблоках грязно-оливкового трейлера, хорошо видного сквозь поредевший кустарник. Он миновал палатку, возле которой грелся на солнышке кот с жемчужно-серой переливчатой шерстью, миновал еще один трейлер на шлакоблоках и выскочил на поляну, где размещалась эскадрилья Йоссариана. Соленый пот стекал на губы. Не мешкая, капеллан устремился прямо через поляну в штабную палатку, где навстречу ему поднялся тощий, сутулый, скуластый сержант-штабист с длинными светлыми волосами и любезным тоном сообщил, что капеллан может войти в кабинет, поскольку майора Майора там нет.

Капеллан поблагодарил его отрывистым кивком и мимо столов с пишущими машинками прошел к