майору Майору на выручку и повел его, как ручного медведя, к персональному столику. После этого майор Майор перестал сопротивляться и отныне всегда сидел в одиночестве за своим столиком, повернувшись спиной к остальным. Он был уверен, что они относятся к нему плохо оттого, что считают его гордецом, который, едва заделавшись командиром эскадрильи, брезгует есть в их обществе. В присутствии майора Майора все разговоры в столовой смолкали. Офицеры старались не бывать в столовой одновременно со своим командиром. Проведав об этом, майор Майор вообще бросил ходить в столовую и распорядился, чтобы еду ему доставляли в трейлер. Эскадрилья вздохнула с облегчением.
Майор Майор начал ставить под официальными документами подпись «Вашингтон Ирвинг» на следующий день после визита контрразведчика, пытавшегося выяснить, кто из лежавших в госпитале летчиков эскадрильи подписывается «Вашингтон Ирвинг». Контрразведчик и подал майору Майору эту идею. Новая работа была скучна и не приносила никакого удовлетворения. Его сделали командиром эскадрильи, но он понятия не имел, что входит в обязанности командира, и потому, сидя в крохотном кабинетике, отгороженном в дальнем конце штабной палатки, занимался только двумя делами: ставил подпись Вашингтона Ирвинга под официальными документами и прислушивался к долетавшему издалека лязганью и глухому стуку подков, которые метал майор де Каверли.
Майора Майора мучило сознание, что он не выполняет каких-то наиважнейших своих обязанностей, и он опасался, что рано или поздно за это придется держать ответ, но опасения были напрасными. Он редко выходил из кабинета, разве что в случае крайней нужды, потому что никак не мог привыкнуть к тому, что все пялят на него глаза; время от времени монотонное течение рабочего дня нарушал какой-нибудь офицер или рядовой, присланный сержантом Таусером с делом, в котором майор Майор ровным счетом ничего не смыслил. Майор Майор прямехонько возвращал просителя к сержанту Таусеру, а тот уж давал разумные указания. Очевидно, обязанности командира эскадрильи отлично исполнял кто-то другой, не нуждавшийся в помощи майора Майора. Майор впал в задумчивость и уныние. Временами он серьезно подумывал, не поведать ли обо всех своих горестях капеллану, но капеллан оказался настолько подавленным своими собственными печалями, что майор Майор решил не возлагать на слабые плечи капеллана лишнее бремя. Кроме того, он не был уверен, входит ли в обязанности капеллана утешать командира эскадрильи.
Обращаться за утешением к майору де Каверли он тоже не считал возможным. Майор де Каверли, возвратясь из очередной командировки в Рим, где арендовал квартиры для летчиков или похищал официантов для офицерской столовой, целиком отдавался игре в подковы. Майор Майор часами смотрел через оконце палатки на забавы майора де Каверли. Подковы то мягко падали на траву, то звякали, цепляясь за стальные колышки, вбитые в землю. Майора Майора поражало, что такая величественная персона, как майор де Каверли, не находит себе занятия важнее, чем швырять подковы. Частенько майор Майор испытывал соблазн присоединиться к майору де Каверли, но, поразмыслив, приходил к выводу, что кидать с утра до вечера подковы, пожалуй, так же тошно, как подписываться «Майор Майор Майор» под официальными документами. Да и физиономия у этого майора де Каверли была такая недобрая, что майор Майор просто боялся к нему приблизиться.
Майор Майор пытался разобраться, кто из них кому подчиняется. Он знал, что майор де Каверли числился начальником его штаба, но что это такое — он понятия не имел и потому никак не мог сообразить, то ли судьба наградила его снисходительным, всепрощающим начальником, то ли господь наказал его преступно-халатным, ленивым подчиненным. Можно было спросить у сержанта Таусера, но в глубине души майор Майор побаивался сержанта Таусера, а больше обращаться было не к кому — не спрашивать же у самого майора де Каверли. Мало кто отваживался подступаться к майору де Каверли по какому бы то ни было поводу, а один офицер, у которого хватило глупости подойти и метнуть подкову, на следующий день был наказан такой тяжелой и редкой разновидностью прострела, о которой ни Гас, ни Уэс, ни даже сам доктор Дейника слыхом не слыхали. Все были уверены, что хворобу на бедного офицера накликал майор де Каверли в отместку за вчерашнюю подкову, но как ему удалось это сделать — никто не знал.
Большинство официальных документов, поступавших к майору Майору, не имели к нему абсолютно никакого касательства. Эти бумаги содержали главным образом ссылки на какие-то предшествующие им другие бумаги, которых майор Майор и в глаза не видел. Поднимать же и изучать старую переписку тоже не было никакого резона, поскольку инструкция предписывала игнорировать предыдущие указания и действовать только на основании самого последнего приказа. Когда майор Майор бывал в ударе, он мог за одну минуту расписаться на двадцати различных циркулярах, каждый из которых требовал не обращать никакого внимания на все предшествующие. С Большой земли, из штаба генерала Пеккема, каждый день поступали многословные бюллетени под бодрыми, вдохновляющими и мобилизующими заголовками, как, например: «Боритесь с волокитой — расхитительницей времени!» или «Боритесь за чистоту — бог чистоту любит!»
Призывы генерала Пеккема блюсти чистоту и бороться с волокитой вдохновляли майора Майора: он без всякой волокиты расписывался на этих призывах и очищал от них стол как можно быстрее. Внимание майора Майора задерживалось лишь на документах, касающихся несчастного лейтенанта, который погиб во время налета на Орвьетто менее чем через два часа после своего прибытия в часть. Вещи его, не полностью распакованные, до сих пор валялись в палатке Йоссариана. Поскольку несчастный лейтенант доложил о своем прибытии не дежурному по части, а в оперативном отделении, сержант Таусер решил, что спокойней будет на все запросы о нем отвечать, что вышеозначенный лейтенант в эскадрилью вообще не прибывал. Из скудной переписки по этому поводу возникало впечатление, будто лейтенант бесследно растворился в прозрачной синеве, что, кстати, некоторым образом соответствовало действительности. В конечном счете майор Майор был даже доволен, что ему приносят на подпись разные официальные бумаги: сидеть с утра до вечера за письменным столом и подмахивать бумаги куда приятнее, чем сидеть с утра до вечера за письменным столом и не подмахивать бумаг. Как-никак, а все-таки работа…
Но не позднее чем в десятидневный срок с фатальной неизбежностью все подписанные им документы приходили обратно с подколотой чистой страничкой для новой подписи. Документы возвращались заметно пополневшими, потому что между листком, ранее завизированным майором Майором, и чистым листком, предназначенным для его новой визы, помещалась пачечка листков с наисвежайшими подписями офицеров всех частей, разбросанных вокруг Пьяносы: подобно майору Майору, они, не покладая рук, визировали одни и те же бумажонки. Наблюдая за тем, как самые простые циркуляры чудовищно разбухают и превращаются в объемистые и увесистые манускрипты, майор Майор впал в меланхолию. Сколько бы раз майор Майор ни подписывал документ, он все равно исправно возвращался на его стол за очередной подписью. Майор Майор уже совсем было отчаялся избавиться от этого наваждения.
Однажды, точнее на следующий день после первого визита контрразведчика майор Майор вместо своей фамилии написал под одним из циркуляров «Вашингтон Ирвинг» — просто, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Выглядело симпатично. До того симпатично, что остаток рабочего дня майор Майор украшал подписью «Вашингтон Ирвинг» все официальные документы подряд. Это была вспышка озорства, стихийный бунт, и, выходя вечером из-за стола, он понял, что сурового возмездия ему не миновать. На следующее утро он с трепетом вошел в канцелярию и стал дожидаться развития событий, но ничего не случилось.
Грех есть зло, но на этот раз грех обернулся добром, потому что ни один из документов с подписью «Вашингтон Ирвинг» обратно не вернулся. Наконец-то произошла радостная перемена, и майор Майор окунулся в свою новую работу с неизведанным прежде наслаждением. Конечно, писать под документами «Вашингтон Ирвинг» — тоже не бог весть какая интересная работа, но все же это менее нудное занятие, чем писать весь день только «Майор Майор Майор». Когда ему приедался «Вашингтон Ирвинг», он менял порядок слов и выводил «Ирвинг Вашингтон», пока и это не приедалось. Теперь он считал, что работает все-таки не совсем впустую: документы, подписанные на новый манер, больше в эскадрилье не появлялись.
Зато в эскадрилье появилось кое-что другое. Это был второй контрразведчик, выдававший себя за летчика. Многие знали, что он из контрразведки: он сам по секрету признавался в этом каждому встречному, строго предупреждая не раскрывать другим его подлинного лица. Но всем этим другим он сам по секрету сообщал, что он из контрразведки.
— Я из контрразведки, — признался он майору Майору. — Кроме вас, никто в эскадрилье об этом знать не должен. Абсолютно никто. Во избежание провала операции. Вы меня поняли?
— Но ведь сержант Таусер знает…
