— и поднять их не смогла бы даже пушка. Отдельные личности, словно сомнамбулы, сновали по развалинам. Раздался одиночный выстрел — люди лениво поднимали головы. Нормально всё — боец пальнул по стае ворон, оседлавшей венчающий развалины конек крыши. Птицы взлетели, стали с криками носиться над пепелищем. Зафырчал мотор: со стороны дороги подъехала машина медсанбата, выпрыгнул шофер. Послышались крики: двое окровавленных солдат отвешивали плюхи немецкому офицеру, про которого все уже забыли. Тот очнулся, и напрасно. Двое кинулись охаживать его сапогами — матерились, брызгали слюной. Офицер хрипел, извивался. Его схватили за шиворот, приставили к дереву и тремя кулачными ударами превратили физиономию в клоунскую маску. Немец сползал по дереву, как новогодний серпантин. Хотели добавить, уже кулак занесли, да не стали, сплюнули, оставили в покое. Отходчива русская душа…

Зорин сидел в траве, скрестив ноги по-турецки. Тупо смотрел перед собой. Вялость в теле хозяйничала невероятная. Закряхтел по-стариковски, завозился Костюк, извлек из внутреннего кармана гимнастерки сплющенную пачку папирос, разорвал, разложил на траве.

— Налетай, каторжане. Есть тут еще несколько целых.

Зорин среагировал, забрал согнутую папироску. Завозился народ, потянулись алчные длани. Остатки пачки разодрали мигом. Последним сунулся Ванька Чеботаев, разочарованно поворошил пальцами крошки, вздохнул.

— Огонек-то есть у кого-нибудь? — спросил Зорин. Люди пожимали плечами, хлопали по карманам. Спичек ни у кого не было.

— У фрица попроси, — хмыкнул Гурвич. — У этого мерина, поди, не только спички, но и зажигалка — позолоченная, с дарственной чеканкой какого-нибудь важного гауляйтера.

— Да ну его, — покосились на дрожащее в траве тело. — Тащиться еще к нему…

— Есть у меня спички, — обрадовался Чеботаев, порылся в штанах, достал покоцанный коробок. — А покурить оставите?

— Ладно, не торгуйся. — Игумнов забрал спички. — Оставим, не фашисты же…

Курили, тупо глядя перед собой. Дым над пепелищем практически развеялся. Появлялись какие-то люди, военные, штатские, шатались среди развалин, собирали вещи, обгорелые документы. Санитары ползали на коленях среди тел, выискивая раненых. Один был жив — санитар приложил ухо к груди, махнул рукой, подзывая коллег с носилками. Тело переложили, потащили к санитарной машине.

— Счастливчик Колька Иванов, — вздохнул Игумнов. — Ну, если выживет, конечно.

— Почему? — опять не сообразил Зорин.

— Тяжелое ранение, — пояснил Игумнов. — Смыл свою вину перед Родиной. Снимается наказание. Проваляется пару месяцев в медсанбате — а там лафа, жрачка нормальная, санитарочек по попам похлопать можно. А потом либо домой, либо в свою действующую часть…

— А в своей части, можно подумать, райская жизнь, — ухмыльнулся Гурвич. — Штрафников, понятно, бросают в самое пекло. А если нет штрафников на участке фронта, что тогда? Регулярные части и посылают на верную гибель…

«Ох, истосковалась по этому парню 58-я статья», — подумал Зорин.

— А у Пахомова обе ноги оторвало гранатой, — баском сказал Чеботаев, ревниво глядя, как Игумнов беззастенчиво высасывает папиросу. — Тоже смыл свою вину. Поваляется в госпитале и побежит на костылях в свой Тамбов — вот жена-то обрадуется… Федька, кончай наглеть, оставь покурить, ты же обещал!

— Да возьми ты, обкурись… — проворчал Игумнов. Откашлялся. — А я вот думаю, мужики, может, теперь со всех нас обвинение снимут?

— С какого перепугу? — покосился на него Гурвич.

— Ну, как… целый десант фрицевский раздолбали. А то, что штаб дивизии пожгли — так мы не виноваты. Пусть в других местах крайних ищут. Как там формулируется, сейчас вспомню… — Он закатил глаза к небу. — Ага… по ходатайству перед политсоветом армии командира штрафного подразделения в виде поощрения за исключительное мужество и храбрость. А политсовет может и принять положительное решение, были такие случаи…

— Ага, раскатал губищу, — фыркнул Гурвич. — Закатай обратно. Не пришел еще твой час на свободу с чистой совестью, Игумнов. Денек дадут отдохнуть, подкрепление вольют — и на колючку да под бомбы. Там и будешь всем показывать исключительное мужество и храбрость…

Зорин перехватил любопытный взгляд санинструктора Галки. Она помогала грузить в машину раненого на носилках, отерла пот со лба тыльной стороной ладошки, посмотрела на него — чуть дольше, чем на прочих. Опустила глазки, побежала, смешно подбрасывая коротенькие ножки, по своим делам. Инцидент не остался без внимания.

— Положила наша Галка глаз на Алексея, — усмехнулся Игумнов. — Ни на кого не ложила, а вот на него…

— Нету слова «ложила», — поморщился Гурвич. — Безграмотный ты, Игумнов. Есть слово «клала». Вот на тебя она точно клала.

— И слова «нету» тоже нету, — засмеялся Зорин. — Померещилось, парни. Не такой уж я гусар, чтобы на меня тут глаз… ложить.

— А я шепнул Галке, что ты подстрелил фрица, который чуть не подстрелил Галку, — пояснил Костюк. — Вот она теперь тебя и щупает глазами. И будет щупать, пока ты ей свиданку под забором не сделаешь…

Штрафники заржали — темы, связанные с единственной женщиной в батальоне, были, пожалуй, самыми ходовыми.

— Ладно ржать, — проворчал Зорин. — За что отбываем, мужики? А то я тут, понимаете, вроде неофита, порядков не знаю, с особенностями ваших славных частей не знаком.

Народ оживился, потекла беседа. Как и следовало ожидать, «политических» в штрафной роте не держали.

Уголовный элемент — особо тоже. Так, мелкую шантрапу. По приказу Наркома обороны № 227 от 28 июля 42-го года позволялось направлять в штрафные роты гражданских лиц, осужденных за средней тяжести уголовщину, но в 1 — й штрафной роте это как-то не практиковалось. Приземлялись в ней исключительно военнослужащие 45-й стрелковой дивизии. Ефрейтор Федор Игумнов загремел в дисциплинарное подразделение из пехотного батальона за самовольное оставление воинской части — никакое не дезертирство, подумаешь, за самогоном на хутор рванул под покровом ночи. Не для себя старался — для боевых товарищей. Товарищи и сдали его, когда на построении обнаружилось, что Федора нет. Зам по строевой помчался в деревню, а Федор пьяный в дым дрыхнет в обнимку с колхозной бабой — изготовителем и распространительницей того самого дурманящего зелья. Как случился такой конфуз, он не помнил. Бес попутал. Обнял бутыль, собрался бежать в родную часть, да выпить предложила коварная обольстительница. Дескать, какой же ты самостоятельный мужик, если выпить с «девушкой» не можешь? Выпили раз, выпили два, поступило предложение о совместном грехе… Даже судья ржал, когда зачитывал приговор. А что поделать? Закон суров. И греховодничал Федор не просто так по простоте душевной, а обменивал самогонку на ящик тушенки, который какое ни есть, а государственное имущество. Впаяли три месяца, винтовку в зубы и вперед — искупать. У Гурвича преступление еще тяжелее. Уснул на боевом посту. Спать хотелось сильно. А поскольку, пока он спал, боевых действий поблизости не было, оттого и дали не расстрел, а штрафную роту, за что и был премного благодарен родной Советской власти. Претензий не имел, не написано в правилах гарнизонной и караульной служб, что разрешается спать на посту. Ванька Чеботаев просто струсил. А ведь не первый раз в атаку ходил. В те разы вроде ничего, даже штыком помахал (не убил, правда, никого), а когда на Калиничи наступали (они еще у немцев были), хреново как-то сделалось от воя снарядов, зарылся в землю. А после сам от стыда чуть не умер. Так и объяснил бойцам из войск НКВД по охране тыла действующей армии, что сзади шли и пинали по ногам — мол, помутнение нашло. Но опять же закон суров. Костюк Геннадий Матвеевич — старший сержант интендантской службы, коммунист с пятилетним стажем, душой и телом преданный Советской власти, загремел в штрафбат за проматывание и кражу военного имущества. Со всеми интендантами такое случается — не человек красит должность. И неважно, какой у него стаж в ВКП(б). Причем украл и промотал Геннадий Матвеевич совсем немного — ящик гранат. Сбагрил украинскому зажиточному крестьянину (такие случаются в отдаленных