— Кстати, Марта, чуть не забыла. Если месье вернется раньше меня…

Горничная разрыдалась.

— Неужели вы не можете спокойно выслушать два слова? Следите, чтобы для Жака все оставалось, как раньше. Точно следуйте моим указаниям. Вы меня поняли? Есть мелочи, которым месье не придает никакого значения.

Как отрадно, как успокоительно после мерзкого страха, призывов о помощи, процедур, ночного пота, тошнотворного хаоса и смрада первых утренних часов вытянуться на чистой кровати в затихшей наконец больнице! Кругом чистота, белоснежные простыни, сверкающий, без единого пятнышка, плиточный пол, пузырьки, аккуратно расставленные на стекле тумбочки.

В коридоре смолк топот санитаров и стоны больных, которым обрабатывают раны; ни звука, кроме неслышной поступи монахинь да пощелкивания четок.

Франсуа чувствовал себя небывало опустошенным, опустошенным и чистым — ни дать ни взять скотина, побывавшая в руках мясника: внутренности выпотрошены, мясо разделано, шкура тщательно промыта и выскоблена.

— Можно войти?… Я только что встретила доктора Левера. Он говорит, опасности больше нет.

Улыбающаяся сестра Адония зашла проверить, как чувствует себя ее больной. Низенькая, пухленькая, отчетливо провинциальный выговор — кантальский,[3] насколько мог судить Донж. Он и на нее смотрел, как на все окружающее, — без улыбки, не стараясь выставить себя в выгодном свете, и сестра Адония, видимо, обманулась на его счет, как обманывались многие другие.

Она наверняка решила, что он совершенно убит поступком жены или что он не любит монашек. Поэтому предприняла попытку приручить его.

— Хотите, я приоткрою окно? С кровати вы увидите уголок сада. Вам дали самую лучшую палату — шестую. Так что для нас вы теперь господин Шесть. Мы никогда не зовем больных по фамилии. Например, номер Три, который выписался вчера, пробыл здесь несколько месяцев, а я так и не знаю его фамилии.

Милая сестра Адония! Делает все, что в ее силах, и даже не подозревает, что он смотрит на нее так совсем по другой причине — потому что невольно видит ее не в сером грубошерстном монашеском платье ордена Святого Иосифа.

Он делает это непреднамеренно. Как только она вошла, Франсуа подумал, какой бы сестра Адония была без этого одеяния, идеализирующего ее, без большого крахмального чепца и безмятежного румянца на физиономии — приземистой крестьянкой, с редкими закрученными в узел волосами, с животом, выпяченным под синим полотняным передником, в юбке ниже колен, прикрывающей ноги в черных шерстяных чулках.

Он представил себе, как она стоит, подбоченясь на пороге деревенской хибарки, в окружении кур и гусей. А сестра Адония, видя его безразличие к ней в ее нынешнем обличье, укреплялась в своем заблуждении.

— Не спешите осуждать ее, не надо на нее сердиться, бедный вы мой. Если бы вы знали, что иногда втемяшится женщине! Представляете, у нас в соседней палате лежала одна больная: пыталась покончить с собой, выбросившись из окна. Она уверяла, что она преступница — задушила собственного ребенка, когда он плакал ночью. Так вот — хотите верьте, хотите нет — ее ребенок умер во время родов. Она его даже не видела. Прожила после этого несколько месяцев, все время казалась нормальной, а проснувшись в одно прекрасное утро, вообразила, будто совершила преступление.

— Она поправилась? — спокойно поинтересовался Франсуа.

— Недавно опять родила. Иногда, гуляя с ребенком поблизости, заходит к нам. Тс-с! Шаги! Кажется, к вам посетитель.

— Это мой брат, — пояснил Франсуа.

— Бедный! Провел всю ночь в коридоре — это не разрешается, но доктор сжалился над ним. Ушел лишь в шесть утра, когда ему объявили, что вы вне опасности. Дайте руку.

Сестра сосчитала пульс и осталась довольна.

— Я впущу его, но только на несколько минут, и обещайте, что будете себя вести хорошо.

— Обещаю, — впервые улыбнувшись, отозвался он.

Феликс всю ночь не сомкнул глаз. Сестра Адония сказала правду: в шесть утра его почти насильно выпроводили из больницы. Донж поехал домой, принял ванну, побрился, переоделся и сразу возвратился. Он стоял в глубине коридора, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, раздраженный, что ему, словно постороннему, приходится ждать разрешения увидеть брата.

— Пойдемте. Пять минут — не больше! И не говорите ничего, что может его взволновать.

— Он спокоен?

— Не знаю. Это не такой больной, как все.

Братья не пожали друг другу руки. Им этого не требовалось.

— Как себя чувствуешь?

Вместо ответа легкое движение век: все в порядке. И, наконец, вопрос, которого ожидал Феликс:

— Ее взяли?

— Вчера вечером в Каштановую рощу приехал Фашо. Я боялся, что это будет тягостно. Но она держалась прекрасно.

Помощник прокурора Фашо был из числа их приятелей — почти каждую неделю они вместе играли в бридж.

— Больше всего нервничал сам Фашо. Даже заикался. Ты ведь его знаешь: неуклюж, вечно стесняется своих больших рук, не знает куда деть шляпу.

— А Жак?

— Его увели… Жанна с детьми осталась в Каштановой роще.

Феликс чего-то недоговаривал. Франсуа это почувствовал, но пожалел брата и притворился, что ничего не заметил. Что же от него скрыли? Почти ничего. Так, пустячок. Все действительно протекало вполне пристойно. Выезд прокуратуры на место происшествия был в общем формальностью. Фашо прибыл в собственной машине, с письмоводителем и судебно-медицинским экспертом. Следователь, недавно назначенный к ним в город, приехал на такси — у него не было автомобиля. У въезда в сад машины затормозили, чиновники посовещались и лишь потом вошли.

Чемодан Беби Донж стоял на ступеньках подъезда, а сама она, в шляпе, пальто и перчатках, двинулась навстречу прибывшим.

— Господин Фашо (обычно она называла его просто Фашо — они дружили), простите, что доставляю вам беспокойство. Сестра и мама — дома с детьми. Полагаю, самое лучшее для всех — уехать немедленно. Я ничего не отрицаю. Я пыталась отравить Франсуа мышьяком. Смотрите, я отсюда вижу пакетик, в котором