— Разве не каждый живет в одиночестве?… Ну хватит, а то снова упадешь в обморок.

Она властно закрыла окно, включила электричество. При свете они старались не смотреть друг на друга.

— Пилюлю перед сном не примешь? И горячего отвару не выпьешь? Ладно. Горничные уже ушли спать.

Жанна ходила по комнате, стараясь принять свой обычный добродушный вид.

— Вставай, Франсуа. Завтра…

Что завтра?…

Почему он ощетинился, когда Беби чуть ли не униженно, во всяком случае, робко, едва войдя в дом на набережной Кожевников, промолвила перед портретом усатого Донжа:

— Жаль, что я не знала твоего отца.

Это были не пустые слова. Беби никогда не произносила ничего не значащих фраз в отличие от сестры, у которой всегда был такой вид, словно она вот-вот расхохочется. Беби сказала их вовсе не из вежливости. Она сознавала, что приехала издалека, привезла с собой, в себе, нечто от отца, по-нищенски искавшего пособниц в собственных дочерях, от матери с ее блистательной безответственностью, от Перы, истомленной негой и празднествами.

Целых восемнадцать лет она одиноко напрягала свой слабенький детский ум. И, оставаясь все такой же одинокой, пыталась стереть из памяти мерзкое воспоминание о гречанке и полицейском, бесстыдно предававшихся грязным ласкам на столе в бельевой.

Вот почему она поощрила его в Руайане. Сразу поняла роль маленькой танцовщицы Бетти (или Дези) И сказала ему про это.

Нет, она стремилась не просто к браку, как он возомнил в своем тщеславии. Пример такого брака стоял у нее перед глазами. И не к физической близости, воспоминание о которой до сих пор заставляло ее бледнеть.

Напряженная, застывшая от страха, она вошла в дом на набережной Кожевников. Вошла в него с мужчиной, который должен был стать ей спутником на всю жизнь. Осмотрела стены, вдохнула насыщенный устоявшимися запахами воздух и, остановившись перед портретами, прошептала:

— Жаль, что я не знала твоего отца…

Может быть, тогда им было бы легче понять друг друга.

Она спустилась в кабинет, любовно оглядела место, где ежедневно сидел Франсуа, и квадратный кусок набережной, всегда бывший у него перед глазами.

— Ты не хочешь, чтобы?…

А он ничего не понял! Как же, ведь место его жены в квартире наверху! Пусть переделывает дом, как ей хочется, пусть выполняет обязанности хозяйки, принимает поставщиков, маляров, обойщиков, краснодеревцев. Пусть отдает распоряжения кухарке, завязывает знакомства в городе.

Он внушал ей:

— Когда у тебя появятся приятельницы — а это произойдет скоро, — ты перестанешь скучать.

— Я не скучаю.

Жанна с материнской заботливостью зажгла лампу у изголовья, убедилась, что графин полон воды, кровать постлана.

— Ты обещаешь сразу лечь? Могу я оставить тебя одного?

Ему хотелось расцеловать ее в обе щеки. Десять лет он считал ее недалекой толстушкой. Так вот почему она столько лет подвизается в благотворительных обществах, где ее считают вздорной бабенкой!

— Постарайся поменьше думать — так оно лучше. Спокойной ночи, Франсуа.

Жанна направилась в комнату Жака убедиться, что он спит и не раскрылся во сне. Потом зашла к своим детям, и вскоре Франсуа услышал, как она раздевается у себя в спальне и грузно укладывается в постель, где перед сном выкурит последнюю папиросу.

Нужно ли возвращаться к эпизоду с мадам Фламан? При этой мысли Франсуа бросило в жар. Это казалось ему невозможным, чудовищным. От таких вещей можно прийти в отчаяние! Подумать только, что бывали минуты, когда его поступки определялись чисто физической потребностью…

Или к Канну, когда он неловко и смущенно греб под насмешливыми взглядами матросов с яхт?

А ведь это было так естественно: усталость после ночи в поезде, официальной брачной церемонии и традиционного банкета, законное желание овладеть наконец собственной женой, застарелый груз традиций…

Разумно ли было со стороны Беби настаивать на этой прогулке в лодке? А ее тогдашняя чересчур романтичная поза?

Но если этого оказалось достаточно…

Франсуа не спал. Ворочался с боку на бок и думал, что Жанна наверняка прислушивается к каждому шороху у него в комнате, опасаясь нового обморока. Но обморок под вечер случился с ним от бешенства, от того, что…

Теперь он больше не бесился. Пытался во всем разобраться, глубоко, аналитически, так сказать. Он всегда ненавидел всякую неясность, половинчатые решения. Его всегда считали здравомыслящим человеком.

Он думал теперь не о Беби. Дело было не в ней — в нем самом.

Почему, по какому заблуждению он так долго жил рядом с женой, не понимая ее? Как он мог так ошибаться на ее счет, что порой даже ненавидел Беби?

«Жаль, что я не знала твоего отца».

Не доказывает ли это, что она, со своей стороны, прилагала усилия, чтобы узнать его, Франсуа? Сейчас он находил сотни подтверждений тому, что не понимал ее.

Например, когда она сидела рядом со спящим и тяжело дышавшим мужем.

Он был мужчина, отныне ее спутник в жизни, а она ничего, почти ничего, о нем не знала. Он спал рядом, касаясь ее кожи, ее тела. Он дышал, у него были закрыты глаза, ему снились сны, а она ничего о них не знала. И даже когда глаза его были открыты, она все равно не могла проникнуть в мысли мужа.

— Я думаю о том, что мы проживем всю жизнь вместе…

Она видела, как провели вместе жизнь двое людей — ее отец и мать. Она была свидетелем их жизни, почти сообщницей.

«Обещай, что бы ни случилось, всегда говорить мне правду».

Франсуа вновь заворочался на влажной постели в последнем порыве возмущения.

— К чему ворошить все это? — философски вздохнула Жанна, когда они сидели в полутьме. — Каждый делает, что может. Когда Феликс возвращается из деловых поездок…

Может быть, Жанна права? Разве она несчастна? Разве Феликс несчастен? Разве их дети не растут так же естественно, как трава, как деревья?

Может быть, не права Беби, стремившаяся к невозможному? Не права потому, что…

Франсуа машинально протянул руку: в эту минуту он отдал бы все, чтобы ощутить рядом тонкий стан жены, ее тело, вялость которого так глубоко его разочаровала. Ему казалось, будь она здесь, он прижал бы ее к себе и они познали бы такую близость, о какой только мечтают, душевный взлет, освобожденный от всего материального.

Франсуа был в поту. После отравления он сильно потел, и пот его остро пахнул. Набережная Кожевников издавна пропиталась крепкими запахами, особенно запахом танина, и Франсуа к ним привык. Привык так, что, возвращаясь из поездок, с удовольствием их вдыхал, как в деревне вдыхают запах навоза или потрескивающих в печи поленьев.

Может быть, достаточно было просто пойти с ней об руку? Но разве Феликсу нужно идти под руку с Жанной? И шел ли их отец об руку с матерью? Разве из-за этого они были несчастны? Можно ли одновременно делать мужское дело: строить заводы, сыроварни, откармливать свиней и…

Нет, он не прав. Доводы приводит убедительные, но все же не прав. Нельзя безнаказанно взять с пляжа в Руайане беззаботную девушку, привезти к себе в дом и сразу же обречь на одиночество.

И не просто на одиночество! На одиночество в незнакомой обстановке, которая может показаться враждебной.