Ее насторожила неожиданная суровость обращения.

— Отвечай откровенно. Считаешь ли ты, что я такой же муж, как любой другой? Что я хороший муж?

— Но…

— Отвечай.

— Хороший.

— Уверена?

— Если не считать разных глупых историй, о которых болтают. Но это не имеет большого значения. Я убеждена, что Феликс… Но раз я об этом не знаю. И это происходит не у меня в доме…

— Так вот, моя бедная Жанна. Я чудовище. Дурак. Идиот, несчастный идиот, понимаешь? Это я во всем виноват.

— Успокойся, Франсуа, прошу тебя. Внизу дети… В последние дни Жак очень нервничает. Еще вчера он меня спросил…

— О чем?

— Он спросил меня… Ты меня пугаешь, ну да ладно. Он спросил, какое преступление совершила мама. Я не нашлась, что ответить.

— Что ему ответить? Что преступление его матери в том, что она слишком любила его отца. Поняла?

— Франсуа!

— Не бойся, я не сошел с ума. Я знаю, что говорю. А теперь иди. Оставь меня ненадолго. Я скоро успокоюсь и спущусь. Кстати, ничего не говори Жаку. На днях я сам с ним поговорю. Если б ты знала, моя бедная Жанна, какими идиотами могут быть мужчины.

И он повторил, сдерживаясь, чтобы снова не грохнуть кулаком в стену:

— Идиоты! Идиоты! Идиоты!

— Ты в самом деле хочешь знать? Понимаешь, это обычная история. Они пытались быть счастливыми, как вы, как мы. Прилагали все усилия. Теперь папа умер. И в этот час…

В открытое окно проникало прохладное дыхание ночи. Над черными кронами деревьев всходила луна. Дети уже легли. Служанка на кухне домывала посуду.

В кресле, где сидела Жанна, видны были только светлое пятно ее платья и горящая точка папиросы, запах которой смешивался с пряным ароматом ночи.

— … И в этот час мама в длинной белой накидке выходит из пансиона Бертола и вдоль Английской набережной, где все скамейки заняты, важно шествует в казино на молу. Если ее ревматизм обострился, как почти всегда случается с нею на юге, она опирается на трость и становится, не знаю почему, похожа на знатную даму в изгнании. Иногда, когда мама не играет в буль, у нее вид королевы.

Франсуа не шевелился, не курил, не произносил ни слова; он был в темном, и лишь лицо, казавшееся расплывчатым молочным пятном, позволяло не без труда угадать, что он здесь.

— Лучше закрыть окно: ты еще так слаб…

— Мне не холодно.

К тому же он закутался в плед, как настоящий больной. Недавно наверху, в присутствии Жанны, с ним был обморок. Правда, очень краткий. Не успела Жанна взять трубку, чтобы позвонить доктору Пино, как Франсуа пришел в себя.

— Не стоит его вызывать.

В больнице доктор Левер, предвидя возможность таких недлительных обморочных состояний, прописал ему пилюли: достаточно было принять одну и самочувствие сразу улучшалось. Франсуа, как полагается выздоравливающему, надел теплую домашнюю куртку. Он выбрал эту темную комнату с окном, распахнутым в ночной сад, где стоял запах перегноя и, не умолкая, стрекотали кузнечики.

— Знай ты Стамбул, тебе было бы легче понять. Вся иностранная колония живет в Пере, на холме, где выстроен современный город. У нас была большая квартира в новом белом семиэтажном доме, окна выходили на старый город и Золотой Рог. Беби никогда не показывала тебе фотографии?

Может быть — давно, но он не обращал внимания. При первых же словах Жанны Франсуа задумался. В начале их совместной жизни Беби сказала: «Жаль, что я не знала твоего отца».

И вот через десять лет у него возникло сходное желание.

— Думаю, что теперь в Турции жизнь изменилась. В наше время она была роскошной и пышной. Мама была хороша собой, считалась одной из первых красавиц в Пере. Папа, высокий, худощавый, отличался аристократическими манерами — так, по крайней мере, при мне всегда говорили.

— С чего он начал?

— Он приехал туда простым инженером. Если бы моя бедная мама знала, что я тебе все это рассказываю! Послушай, может быть, все-таки закрыть окно? Сказать Кло, чтобы она приготовила тебе горячий травяной отвар? Карьеру папа сделал в Константинополе стремительную. Утверждают — и я думаю, это правда, — что в действительности ее сделала мама. Тогдашний французский посол был холостяк. Мы посещали посольство, где непрерывно устраивались торжественные обеды и завтраки. Посол во всем советовался с мамой. В общем, подлинной хозяйкой посольства была она. Понимаешь?

— А твой отец?

— Припоминаю любопытную деталь. Как только отца назначили управляющим доками, мама заставила его носить монокль: это стоило ему нервного тика. Тебя интересует, догадывался ли он?… Не знаю. Я была еще маленькая и большую часть времени проводила со служанками. У нас их было не то три, не то четыре. Дома — постоянный хаос. Мама переодевалась, дергала всех, бегала по комнатам, без конца звонил телефон, приходили визитеры, а мама то не могла найти кольцо, то новое платье не несли.

«В котором часу ушел месье? Соедините меня с ним… Алло! Алло! Господин д'Онневиль у себя? У телефона госпожа д'Онневиль… Он еще не приходил? Благодарю вас…»

Мама была ревнива. Бешено ревнива. С помощью телефона она гонялась за отцом по пятам по всему городу.

«Алло!.. Господин д'Онневиль еще не появился?… Ах, только что вышел от вас?… Нет, благодарю, передавать ничего не надо…»

Бедный папа никогда не повышал голоса. Он был похож на большую борзую, изящную и послушную, а когда чувствовал себя неловко, долго протирал монокль и веко его нервно подергивалось.

«Если ты куда-нибудь идешь, бери с собой хоть одну из дочерей».

Сначала папа брал меня, потом когда я поступила в пансион, в роли компаньонки стала выступать Беби.

— Дай мне, пожалуйста, папироску.

— Тебе не вредно?

— Нет.

Франсуа отпустил тормоза. Слабость порождала в нем некую умиротворенность; он глубоко вдыхал ночкой воздух, плохо уже сознавая, где они с Жанной — в Каштановой роще, в бухте Ангелов[9] или на Босфоре.

— Продолжай.

— Что тебе еще сказать? Папа брал нас с собой — то одну, то другую, иногда обеих, раз так требовала мама. Вскоре мы почувствовали, что он чем-то смущен.

«У меня маленькое дело неподалеку, девочки. Я ненадолго оставлю вас в кондитерской. Только не говорите маме».

Иногда папины отлучки скрыть было трудно. По возвращении мама с пристрастием нас допрашивала. Надо было подробно перечислить, по каким улицам мы шли, с кем встречались.

«Как ты ухитрился истратить за два дня триста франков?»

«Уверяю тебя…»